Моя чужая новая жизнь - Anestezya

много всякого дерьма, но такой он меня ещё не видел. Это даже не депрессия. Я не знаю, как назвать состояние, когда у человека сбиты все ориентиры, когда просто не знаешь, куда двигаться дальше. Ему тоже было хреново. Пришлось взрослеть и переоценивать реальность в ускоренном темпе, но он, как и парни, был больше озабочен тем, что военные действия зашли в тупик, а у меня вся жизнь зашла в тупик. Я постоянно отводила взгляд, не в силах видеть молчаливые вопросы в его глазах. Неужели я не могу быть собой даже рядом с любимым человеком?

Когда он в очередной раз спрашивал, о чём я думаю, я лишь уклончиво пожимала плечами. Милый, тебе лучше не знать. Например, о том, что из-за меня погиб Вербински. Особенно было тошно, когда Фридхельм пытался меня утешить, мол я ни в чём не виновата. Каждый раз слушая его обещания, что всё будет гут, я чувствовала что начинаю срываться. Недавно вот заспойлерила, что война будет длиться не один год, и им светит полный капут в финале. Благо кроме Фридхельма никто не слышал. Он конечно был в шоке. Всё-таки как бы там ни было, он верил в победу своей страны, а мои слова заставили задуматься. Оптимистом он был, а идиотом всё же нет. И выход тут напрашивался только один — бежать подальше, теряя тапки. В его глазах мелькнула какая-то совсем уж взрослая решимость, и я было понадеялась, что он всё понял — ведь тогда в госпитале он вроде был готов на такую авантюру — но оказалось, что нет. Его понесло абсолютно не в ту степь. Раньше надо было об этом думать и выходить с маршами протеста. Поднять революцию можно лишь в том случае, когда правительством недовольно большинство, а когда тысячи людей готовы молиться на своего лидера, отдельно взятые бунтовщики ничего не смогут изменить. Тем более я прекрасно знала, чем заканчивались все попытки завалить Гитлера, так что подстрекать его можно сказать на самоубийство я не могу. На душе противно скреблось осознание, что нам ни при каком раскладе не быть вместе. Он не сможет растоптать чувство долга перед своей страной и всё бросить. А я… наверное тоже.

Я попыталась лечь поудобнее. Бесполезно. Вот уж никогда не думала, что окажусь когда-нибудь на нарах. Хлипкая конструкция жалобно заскрипела. По-моему, тут на соплях всё держится.

— Рени? — тихо окликнул меня Фридхельм. — Снова не спишь?

Какой уж тут сон, когда в голове штук тридцать незакрытых вкладок. Вот всё есть у немцев, только психотерапевта не хватает.

— Я в порядке.

Он не должен догадаться, что сейчас творится в моей голове. Раз я не могу рассказать ему правды, пусть продолжает считать, что я спасовала перед фронтовыми тяготами.

— Правда, — а что мне ещё остаётся, кроме как привычно лгать?

И ладно бы я лгала лишь для защиты. Самую худшую ложь люди обычно говорят перед сном. Себе. Шепчут её во сне, убеждая себя, что по-другому поступить нельзя. Что заведомо безвыходная ситуация сможет удачно разрулиться. Что кто-то изменит своё решение. Что можно смириться с потерей человека, который стал частью твоей души. Мы часто лжём себе перед сном в отчаянной надежде, что утром ложь станет правдой.

* * *

Всё-таки хорошо, что долгие рефлексии это не моё. В одно прекрасное утро я поняла, что всё, хватит. Да, я сейчас в полной заднице. И что? Нужно стиснуть зубы и жить дальше. Точнее выживать. По разговорам парней я поняла, что мы здесь надолго, а точнее, пока снег не растает. Значит первоочередной задачей стоит сделать наше вынужденное заточение максимально комфортным, а там видно будет. Я уже поняла, что на войне строить какие-либо планы — последнее дело. Для начала я запретила курить в землянке. И так дышать нечем! Десять человек на крошечную клетушку. Ещё не хватало туберкулёз какой-нибудь словить. Как раз все условия: отсутствие свежего воздуха и витаминов, сырое тёмное помещение. Бартель тут же принялся возмущаться.

— И чего это ты раскомандовалась? Я не собираюсь лишний раз выходить на мороз.

— Я бы тебе посоветовала включить мозги, но у тебя включать нечего. Во-первых, тут и так нечем дышать, во-вторых, если кто-нибудь не потушит окурок, мы сгорим вместе с этой избушкой.

Этот паршивец естественно класть хотел с прибором на все мои доводы и побежал жаловаться Винтеру. Благо Вилли при всех его недостатках раздолбаем не был и согласился с моими аргументами. Второй проблемой была питьевая вода, а точнее, её отсутствие. Других вариантов, кроме как топить снег, у нас не было. Талую воду мы пили уже давно, но в последнее время я стала замечать в ведре мелкий мусор и прочую дрянь. Оно то понятно! Чистый снег мы уже давно собрали. Не хватало ещё дружно подхватить кишечную инфекцию. Конечно лучше всего водичку прокипятить или соорудить примитивный фильтр из бумаги и угольных таблеток, но это я уже размечталась. Зато вспомнила другой лайф-хак — в таких вот условиях, далеких от цивилизации обеззаразить воду можно йодом. Правда хоть убей не помню пропорции, но на всякий случай щедро накапала из пузырька. Застав меня над ведром с подозрительной склянкой, Бартель снова побежал к Вилли.

— Герр лейтенант, эта девчонка нам что-то подливает в воду!

Вот же истеричка, чего орать на всю округу? Так бездарно травить, не таясь, не стал бы даже полный даун.

— Хочешь нас всех отравить? — шагнул ко мне Шнайдер.

— Зачем всех? — безмятежно улыбнулась я. — Только тебя. И уж поверь, выберу для этого более удачный момент, чем подсыпать что-то у всех на виду.

Шнайдер с перекошенной мордой двинулся ближе, но видимо вовремя вспомнил, что меня крышует Вилли, и ограничился испепеляющим взглядом.

— Следи за языком, а то…

Я так и не узнала, что же стоит