Река Великая - Максим Николаевич Николаев

— Эта — последняя. — Тамара Петровна вручила Ивану Сабанееву групповой снимок. На лице у бывшей учительницы были очки в толстой траурно-черной оправе. По глазам было не похоже, что она плакала.

Класс ее сына на фотографии — раза в два меньше, чем тот, в котором учился Иван в своей завеличенской школе, всего человек пятнадцать. Михаил Львович в коричневом пиджаке стоит между двух рослых девчонок с прическами и с растерянной доброй улыбкой глядит в объектив.

— А покрупнее нету?

— Только старые.

Сабанеев повертел фотографию в руках, раздумывая, возвращать ее или нет.

— Я на компьютере у себя посмотрю. На Новый год в школе фотографировались.

Лейтенант обернулся к дивану, где сидели двое мужчин помятого вида. Обоим, как и пропавшему учителю, было чуть за сорок. Голос принадлежал тому из двоих, который был с лысиной, а сложением — пониже и покоренастей. Одет он был в огородные джинсы и застиранную футболку с принтом английской рок-группы из 70-х.

— Вы его последним видели?

— Я, — подтвердил мужчина.

— В котором часу?

— Ночью, не помню точно. После того, как в актовом зале мероприятия закончились, мы уже взрослым составом собрались, чтобы День Победы отметить. Павел Петрович первым ушел. А мы с Михал Львовичем еще посидеть остались. Час был, может, два, когда разошлись. На мобильник не посмотрел.

— У жены его лучше спросите! Разве не видите, что он не помнит ничегò! — Мать поднялась на ноги и хлопнула дверцей трельяжа, на котором остался лежать раскрытый альбом.

Сабанеев вытянул шею и разглядел под пустым местом на странице снимок форматом поменьше: тот же класс в темно-синей форме, но на пару-тройку лет младше: из мальчишек и девчонок не все достают Михаилу Львовичу до плеча.

— Какую вы должность занимаете в школе?

— Завуч, — не без гордости ответил коренастый в дырявой футболке. — Ну и географию с трудами веду. А Павел Петрович — психолог.

Психолог на диване рядом с ним был одет в летний костюм в полоску. Особой приметой служил шрам, который снизу вверх пересекал вертикально левую щеку, бровь и половину лба, и был оставлен, с большой вероятностью, лезвием топора.

— Конфликты у него были с кем-то из соседей или коллег? — задал вопрос майор Копьев.

— Только с директором ругались иногда. Но она ни с кем поладить не может. Старческая деменция.

— Полная клиническая картина, — закивал психолог.

Кроме трельяжа с диваном, в помещении уместились два больших шкафа, письменный стол с телевизором и этажерка. С одной из полок выпирал наружу сложенный рулоном полосатый матрас. Из-за чрезмерной меблировки комната в хрущевской квартире, и так небольшая, казалась совсем крохотной.

На диване психолог обернулся к завучу:

— А вы про бомжа участковому рассказали?

— Про какого бомжа? — тут же заинтересовался Копьев.

— Может, и не бомжа, не знаю. Приглашал меня выпить один. Ночью с 1-е на 2-е мая.

— Где это было?

— Возле моего дома на улице Святой Ольги.

— Покажете? — Копьев не нашел свободного стула в комнате и устроился на узком деревянном подоконнике. Когда он отошел от окна, хозяйка тут же бросилась задергивать шторы, хотя на улице и не думало смеркаться. Люстра загорелась тоскливым желтым светом.

Психолог со шрамом от топора первым встал с дивана и, как только они вышли в подъезд, начал свой монолог:

— Снижение социального статуса, самооценки, тотальная смысловая девальвация, опустошенность, — перечислил он, — вы же понимаете, всё это — обычный фон для развития алкогольной зависимости. Вдобавок, кризис среднего возраста. Хотя лично у Михал Львовича все проблемы тянулись из детства. Отец умер рано, а у Тамары Петровны доминирующий тип личности, вы, наверно, сами заметили. Это катастрофа для ребенка. Я не видел ни одного нормального человека, который вырос бы в подобных условиях, у всех что-то не так. Она сказала вам, что это мы с Александром Николаевичем споили его. Я не стал при матери говорить, но, на самом деле, Михал Львович на работе выпивал с тех пор, как устроился в школу. В шкафу в кабинете математики у себя держал бутылку. — Рассказчик на этих словах обернулся к завучу, и тот на ходу согласно закивал.

Вместе с полицейскими они спускались уже к первому этажу. На лестничном пролете пахло жареной рыбой.

— Женился Михал Львович поздно, после тридцати, — продолжал психолог. — Мать, естественно, сразу не сошлась с невесткой: такие матери — они не готовы сыновей делить с другими женщинами. Родился ребенок, стало еще хуже. Бабушка привычные воспитательные практики стала применять к внуку, невестку не спрашивая. А Михал Львович — он не мог Тамаре Петровне и слова сказать, мать для него оставалась авторитетом. Жена молодая долго терпела, честное слово, другая раньше ушла бы. При разводе разменяли две квартиры, их с женой и матери. Бывшая жена увезла ребенка в Тверь, она оттуда родом. У Михал Львовича оставались еще долги, и с матерью вдвоем им денег не хватало на двухкомнатную в городе. Купили здесь, в Тямше. В Пскове он был директором экономической гимназии, а тут устроился на ставку учителя математики. Школа у нас обычная, среднеобразовательная, без уклонов. Но самым тяжелым для него была разлука с сыном. Всю свою душу он вкладывал в классное руководство, сублимировался, так сказать.

Говорить он закончил уже на улице. Копьев и Сабанеев слушали, не перебивая. Мужчины вчетвером миновали школу, потом школьный стадион и повернули в частный сектор. Изогнутая дугой улица Святой Ольги выходила на деревенское поле. На горизонте за ним чернел лес.

Огород психолога был предпоследним от края села. Посреди участка с двумя теплицами из густой поросли девичьего винограда выглядывал зеленый дом в один этаж. Когда компания приблизилась, в ячейку изгороди просунул нос пес, похожий на лайку, с пушистым, закрученным в тугое кольцо хвостом.

Психолог остановился, не доходя до калитки:

— Первомай мы отмечали втроем у Александра Николаевича, на Зеленой, 9А. Михал Львович у него ночевать остался, а я домой пошел и не дошел немного. Ну, перебрал, понимаете. Вот здесь закемарил, у забора. — Рассказчик махнул рукой в сторону железной сетки. Пес за ней наклонил голову набок и с любопытством глядел на чужаков. — Проснулся от того, что кто-то меня толкает. Смотрю, человек надо мной стоит. На вид не то, чтоб обязательно бродяга, не знаю. Но одет так себе, какой-то весь неухоженный. «Не спи, — пихает меня, — замерзнешь». Помог подняться. Я смотрю снова: не из наших точно. Сам он пьяненький был, но, может, и прикидывался. «Как звать тебя?» — спрашивает. «Павлом», — отвечаю. «Ну а я — Петр». С Первомаем поздравил. «Согреться, — говорит, —