Бес лести предан - Элиот Лилит

не смел прибегать к помощи черного огня. Если какой-то твари удавалось в него пролезть, он, как в детстве, обрушивал ярость на ни в чем не повинное дерево или – на нерадивых подопечных.

С приходом зимы стало совсем тяжко. Короткие дни повергали Алексея в уныние, а стоять в шесть утра на разводе с тяжелой от недосыпа головой и в примерзающих к телу мокрых панталонах было попросту мучительно.

Денег вечно не хватало, не спасали даже ночные поездки в Петербург, где Алексей время от времени давал уроки в корпусе. Отсылая деньги родителям, сам он считал копейки. Хорошо хоть здесь его бедность в глаза не бросалась – нет вокруг безмозглых аристократов, сорящих деньгами направо и налево, нет нелепой роскоши столичной жизни. Даже сам цесаревич вел крайне скромный образ жизни, большую часть средств, выделяемых малому двору императрицей, он тратил на свою маленькую армию.

Теперь Алексей ясно чувствовал, что воздух в Гатчине бродил от нетерпения. Цесаревич состоял из него целиком – оно читалось в нервном изгибе его губ, когда приходили любые вести из столицы, в мрачно горящих глазах, когда кто-то упоминал его царственную мать, в перемежавшихся с приступами меланхолии взрывах кипучей энергии, когда он носился по Гатчине, ища, к чему бы себя приложить…

Эти настроения были заразительны. Алексей теперь сам то и дело задумывался, как переменится его жизнь и жизнь целой страны, когда подойдет к концу долгий екатерининский век. Цесаревич мог часами говорить о том, как перекроит столичные уклады, как исправит все, что неправильно, и приведет страну в должный вид. Но – когда?

Алексей думал и о безумной череде дворцовых переворотов, предшествовавшей воцарению нынешней императрицы. У цесаревича была своя, пускай небольшая, но великолепно обученная армия. От Гатчины до Петербурга было сорок четыре версты, до почти не охраняемого Царского Села – всего двадцать четыре… Но цесаревич, похоже, ни о чем таком и не помышлял. На одном из обедов, когда беседа зашла о выпавших на их век беспорядках, он лишь поморщился:

– Хаос. Он привлекает весь мрак, что есть в нашем мире.

Это Алексей понимал отлично. Четкие правила, дисциплина и самообладание – вот что было его главным оружием против бесов. Все должно подчиняться чему-то, и когда превыше всего стоят правила, а не прихоти одуревших от власти и богатств сановников, – разве не величайшее это благо?

В Гатчине никого не награждали ни за что и никого не наказывали не по делу. Каждый был на своем месте, каждый знал свои обязанности, и вместе они крутились как шестеренки в отлаженном механизме.

Великий князь Павел оказался всем тем, что Алексей, сам того не подозревая, искал всю жизнь: справедливостью. Даже когда бранил солдат последними словами за ерундовые оплошности. Даже когда волчьими глазами смотрел на ведущую в Петербург дорогу и неслышно бормотал что-то себе под нос. Алексей смотрел на безупречные улицы, окутанные вечерними сумерками, но почти без черных тварей, и понимал: это правильно.

Он стоял в дневном карауле под иссиня-черным небом, когда ощутил что-то странное. Сперва списал на напряженную атмосферу, сгустившуюся в тот день над Гатчиной: цесаревич пребывал в особенно скверном расположении духа, и все едва ли не на цыпочках ходили, боясь грядущего грома.

Накануне покинула малый двор Нелидова. Алексей улавливал причину очень смутно, но испытал по этому поводу страшное облегчение. Вечная спутница великокняжеской четы нисколько не заботилась о своем привилегированном положении и с равной легкостью заводила разговор как с самим цесаревичем, так и с ничтожнейшим из слуг, причем и с тем, и с другим была равно приветлива и игрива. Алексей в ее присутствии откровенно робел – слишком острый язык и слишком прямой взгляд. Прежде из женщин только мать могла повергнуть его в трепет парой слов, но Нелидова делала это походя, забавы ради. Она всегда улыбалась ему из-за плеча цесаревича, когда сопровождала их с Марией Федоровной на прогулках, и каждый раз Алексей молился всем святым, чтобы никто не обратил на это внимания.

Несмотря на то, что Нелидова в первый же день заверила, что их с цесаревичем связывает лишь дружба, только одно могло объяснить напряжение, временами сгущавшееся между сдержанной великой княгиней и ее озорной фрейлиной.

И вот – отъезд.

Алексей столкнулся с Нелидовой в оружейной галерее второго этажа, когда она уже шагала к ожидавшей во дворе карете. Не удержавшись, украдкой бросил на нее прощальный взгляд через плечо. И – в желудок скатился ком ледяного огня – она тоже на него обернулась, только без всякого стеснения и ужимок. Всплеснула руками.

– А, Алексей Андреевич! Как жаль, что наше знакомство вышло таким коротким, правда?

От неожиданности он все слова растерял и даже не сразу сообразил развернуться – несколько секунд нелепейшим образом таращился на нее из-за плеча. Нелидову это жутко развеселило.

– Да не обмирайте вы так! Я уверена, мы с вами еще встретимся.

– Вы так скоро собрались, – пробормотал Алексей, вспомнив, наконец, как говорить.

Еще этим утром он слышал, как Мария Федоровна ругалась с цесаревичем за закрытой дверью будуара, и подозревал, что именно об этом.

На лице Нелидовой не мелькнуло ни тени досады.

– Как нас учили в институте благородных девиц, – произнесла она значительно, – уважающая себя барышня должна знать, когда вовремя уйти. К тому же, – она сощурилась, – если наклонитесь поближе, я прошепчу вам на ушко секрет. Хотите?

Предложение было одновременно возмутительным и непреодолимо заманчивым.

«Она же уезжает. Все равно больше не придется терпеть ее глупости».

Стиснув зубы, Алексей наклонился. Нелидова была такой низенькой, что ей пришлось подняться на цыпочки, чтобы поднести губы к его уху. Алексей постарался не думать о том, что будет, если кто-то застанет их в таком положении.

– У меня есть очень большое и интересное поручение от Павла Петровича, – опалило щеку горячее дыхание. – Которое я придумала себе сама, но он, конечно же, согласился.

Ее голос становился все тише, и Алексею пришлось наклониться ниже.

– В Смольном, куда я еду, может найтись кое-что очень интересное для нашего общего дела…

Еще ниже…

– И…

Напрячь слух до предела…

– И не скажу!

Счастливый смех как будто ободрал ушную раковину. Алексей оглушенно отпрянул, вне себя от досады и смущения.

– Ах, простите! – пропела Нелидова без капли раскаяния. – Я пообещала Павлу Петровичу, что никому не расскажу. Даже вам.

Алексей прижал ладонь к уху и потряс головой, пытаясь избавиться от назойливого звона. Какая же несносная женщина…

– Ну не сердитесь, – Нелидова помахала рукой, перебирая пальцами, будто играла на фортепьяно. – Когда мы