Саат. Город боли и мостов - Дарья Райнер

не зная, что тот заражён. Чудом выбрался из Латунки, сбежал, пока не заперли ворота, и вынес заразу «на хвосте» – потому и кутался в плащ, чесался, тёр покрасневший нос и слезящиеся глаза.

– Сам-то, шкет, не боишься? – спросил Тайл ещё на пороге, не думая пускать гостей. Заброшка выглядела не слишком гостеприимно; её комнаты занимали другие Сыны, из-за перегородок доносились кашель и стоны.

– Нисколько, – повторил он привычный ответ.

– Бессмертный, а? – Железные зубы клацнули; улыбка Тайла состояла из болячек: одни подсохли, другие кровили.

– У меня вроде… иммунитет.

– Чего?

– Невосприимчивость к болезни, – пояснил Скат.

– Так бывает? Или ты мне гасишь опять? С утра звенит в башке, зараза, – он хлопнул себя по уху и потряс головой. Наполнил стакан мутно-белой жидкостью, выпил залпом, не морщась. Скат решил не уточнять, каким «лекарством» лечился удильщик.

– Не знаю. Видать, бывает.

Тайл остановил на нём воспалённый, полубезумный взгляд.

– Тогда живи за нас, шкет! Долго и… мать твою, хоть как-то.

– Когда у тебя началось?

– Дней десять тому. Хотя, может, и раньше… я на похмелье грешил. Как очухался, смотрю – везде гиены. Дома заколачивают. Ну и дал дёру. Пожитков немного было, да всё там осталось. – Он махнул рукой, показывая, как ему казалось, в сторону Латунки.

– Мне жаль.

– Себя жалей, шкет. Нынче все с цепи сорвались, а я Слово дал, будь оно неладно.

– И что, без вариантов?

– Бездна их знает! В Холодном доме заперлись умники – или везунчики, как посмотреть. Здоровые, то бишь. А мы тут…

– Связь держите?

– Записками под дверь, – усмехнулся он горько.

– Можешь передать кое-что важное? Слово сдержишь.

– Я-то сдержу, а вас, парни, на борт не примут. Не станут из кожи лезть, если…

– Что?

Тайл наморщил лоб, пытаясь сообразить. Снова ударил себя по уху. Выпил, кряхтя, второй стакан мутной жижи.

– Забей болт. Не станут и всё.

– Я о другом хотел попросить. Кто-то из ваших остался во Внутреннем? Могут поискать человека?

– Девицу твою? Тоже вряд ли. Там мрак не светлее нашего: народ жгут на площади, гиены лютуют, да их тоже… того. Вода, говорят, кончилась, все колодцы отравлены. Если она ещё не отда… кхм, померла то есть.

Преодолев жалость и отвращение, Скат ударил удильщика в челюсть. Несильно. Вместо слов, которые мог бы сказать, да не стал.

– Вот щучий сын, – бросил удильщик без обиды. Ощупал зубы языком и сплюнул на пол кровавую слюну. – На тебе, пиши сам.

Он достал из ящика стола несколько листов бумаги, пожелтевшей, подмоченной чем-то с краю. Скату было всё равно. Он описал коротко и ясно приметы Умбры: волосы, рост, старое платье, в котором была в тот день… В горле встал тугой ком, и он, сложив листок вчетверо, протянул его Тайлу.

– Сегодня. До заката.

Тот хрипло расхохотался. Так смеются висельники на эшафоте.

– Как посыльный явится, шкет. Я тут «узник во мраке темницы…»

Кто бы мог подумать, что Тайлу близка поэзия. Но в том, что удильщик сдержит клятву, Скат не сомневался. Такие, как он, знают цену словам.

– И последнее, – он обернулся у двери, – жемчужина. Где она?

– Сбыл.

– Кому, Тайл?

– Всё по-честному, шкет, я выиграл, ты проиграл. Имею полное право.

– Кому?!

Тайл потёр подбородок. Видно, опасался второго удара: сдачи он дать не сможет, силы не те.

– Перекупщику из нутряков. Держит ломбард на Кожевенной.

– Имя?

– Дорф… или Дерф?.. Са́мон Дерф, вроде так. Ты ж не попадёшь туда!

– Это мне решать.

Он потянул на себя скрипучую дверь и вышел на лестницу.

– Держись, Тайл. Правда с тобой.

Он намеренно исказил напутствие: Истина жила в Увраже, правда – в сердце. Между религией и верой пролегала пропасть, и в час смертельной болезни каждый делал выбор.

☽ ✶ ☾

28 день Зенита, 295 г. от ВП

Остров Тысячи Лестниц, Ласера

Город Тысячи Лестниц смотрел на Сеоха тысячью глаз. Мастер Дьюр остался в гостинице: ему нездоровилось с прошлого утра, когда они на плоскодонке покинули остров Летнего Дождя и поднялись на борт имперского судна, идущего в Ласеру. Паровой пакетбот, везущий почту и горстку пассажиров, уткнулся носом в причал в половине восьмого.

Сеох стоял на палубе, вжавшись в перила животом, и наблюдал, как Ласера – жемчужина Силт-Айлского доминиона – куталась в закат. Золотой час расцветил перья облаков в дюжину оттенков – от кремовых до ярко-алых. В лицо бил ветер, спутывал отросшие волосы, кусал за плечи под тонкой курткой, но Сеох был счастлив.

Они выжили. Забрались так далеко, как не удавалось раньше ни одному белому человеку – в самое сердце Венуа-туатахи, бывшего тамерийского царства.

По словам мастера Дьюра, до Великого Потопа здесь царил рай, но, как и всё благое, он был утерян. Теперь боги та-мери мертвы, а храмы пустуют: кочевники ходят на плотах от острова к острову, ищут не то обещанную «искру», не то «луч судьбы». При всём знании языка мастер часто путался в смыслах: слова та-мери слишком глубоки для чужаков, так он говорил. Они содержали несколько понятий разом и раскрывали истину в правильном окружении. В контексте.

Сеох быстро учился. Запоминал. Повторял за Дьюром не только чужие выражения, но и такие вот, учёные. Тот хвалил его. Трепал по плечу и отдавал лишний леденец. Мастер хоть и был взрослым, но сладкое любил, как ребёнок: над ним посмеивались, а он уплетал пастилу за обе щёки, покрытые недельной щетиной, или сухари из коричной сдобы, запас которых брал в экспедиции.

Он был добрым. Иногда строгим, но глядел на Сеоха не как на раба, купленного на торгах. Не как отец, но мальчик этого и не ждал. Мастер говорил, что семья – дело лишнее. Жена и дети – обуза. Менять свободу путешествий на размеренную жизнь он не собирался. Раз в год возвращался в Вере́тту, публиковал научные труды, посещал светские приёмы, на которых, «выглядел неотёсанным мужланом», передавал находки в коллекции музеев и снова уходил в море – к дальним островам. На недели или месяцы.

Картограф, археолог, моряк и любимец удачи – такие люди отличаются от прочих, даже Сеох в свои тринадцать это понимал. Они меняют мир.

«Я мост, понимаешь, – говорил ему мастер, сидя на ступеньках храма, привалившись спиной к колонне, усталый и вымотанный, но с широкой улыбкой на лице, – между ними и нами. Чтобы их не боялись, а понимали…»

Он по-своему любил тамерийцев. Больше года прожил в одном из оседлых племён – ещё до выкупа Сеоха, до того, как они встретились на площади Талифы. Сын за отца не отвечает, но его