Всё об Орсинии - Урсула К. Ле Гуин

Эдуардом. Скрещенные клинки над камином, с гардами-чашками и изогнутыми лезвиями: сабли. Эдуард раньше не видел сабель. Ему не разрешали с ними играть. Старики саблями не занимались, даже не чистили никогда. Позволили бы ему – он бы отполировал клинки до блеска. Сейчас он стыдился неблагодарности сознания, оставившей ему только ту детскую зависть и ни единого проблеска о человеке, который подарил ему дом, – и не важно, что дом ему не нужен, лучше бы старик тоже о нем забыл. Зачем ему дом в Брайлаве? И что отвечать юристу? Эдуард работал в Управлении по жилищным вопросам, получал скромное жалованье, с юристами ни разу дела не имел и старался держаться от них подальше. Его жена точно знала бы, как нужно ответить на письмо; она в таких вещах разбиралась, и по части этикета тоже. Он попробовал представить себе, что написала бы Элена, составил краткий вежливый ответ, подтверждающий получение известия, бросил конверт в почтовый ящик и тут же забыл и о двоюродном дедушке, и о наследстве, и о доме в Брайлаве. Он был занят – по собственной инициативе взялся за дело, которое всегда ему давалось: реорганизовать и упростить систему ведения архива. Другие сказали бы – он погрузился в работу, чтобы забыться, но он знал, что и в любимой работе забыться не сможет. Наоборот, работа постоянно напоминала ему о нем самом. Он видел себя в проделанной работе, в коллегах. На каждом углу по дороге в Управление он встречал самого себя, возвращающегося после рабочего дня в квартирку на Сидровой улице, где его уже ждет Элена, преподавательница в Училище прикладного искусства – если только сегодня не среда: по средам у нее уроки с четырех до шести… Все его дни были размечены такими перебивками – многоточия вместо точек, пустые промежутки, где он останавливался, чтобы не додумать до конца – или хоть попытаться не додумать до конца мысль, в которой больше не было смысла, ведь у Элены больше нет по средам уроков с четырех до шести, потому что она умерла от аневризмы сердца, уже три месяца, как она умерла, да и в любом случае все мысли ведут к одной и той же бессмысленной остановке и там сгорают, как в пламени крематория. Он знал, что с горем можно справиться более разумным образом, без этих постоянных остановок и ужасных повторений, если бы только выспаться как следует. Он пробовал напиться, пробовал снотворное по совету приятеля на работе. И то и другое средство обеспечило ему пять часов сна, два часа кошмаров и день тошнотного отчаяния. После этого он вернулся к чтению во время бессонницы. Читал все подряд, но предпочитал историю – историю других стран. Иногда, часа в три ночи, он плакал, читая историю испанского Ренессанса и не обращая внимания на слезы. Снов он не видел. Она забрала его сны с собой, и они вместе с ней ушли далеко-далеко и не могли найти дороги обратно. Они потерялись, понемногу иссякли в той густой каменистой темноте, сквозь которую Элена тяжело и медленно, без дыхания, пробивалась вперед. Сейчас он чувствовал, что она уже ушла дальше, в какие-то иные края, которых он не мог себе вообразить.

От юристов из Брайлавы пришло еще одно письмо. Солидное, в конверте из плотной желтоватой бумаги. Вздохнув, Эдуард вскрыл конверт. Письмо было короткое, почти без непонятных юридических терминов. Насколько можно было понять, в нем говорилось, что, со всеми возможными оговорками, при существующем уровне спроса на рынке жилья (а в этом Эдуард, в силу своей профессии, разбирался получше советчика), дом при желании удалось бы продать за хорошую цену. Вслед за тем юрист, которого Эдуард уже представлял себе почти наверняка шестидесятилетним, чисто выбритым, с вечно поджатыми губами, спешил полностью отстраниться от любых дальнейших сделок, заметив, что, буде Эдуард не захочет сам заниматься связанными с продажей хлопотами, в Красное имеются несколько весьма уважаемых агентств по недвижимости с отделениями в северных районах. Однако в доме остались кое-какие личные вещи, и новому владельцу нужно бы съездить туда, решить, имеют ли мебель, книги, бумаги и прочее какую-либо ценность, денежную или сентиментальную. К письму были приложены документы – очевидно, свидетельства о собственности, перечни и так далее, а также старый, сильно потрепанный кожаный футляр и в нем стальное колечко с шестью ключами.

Любопытно, что он прислал ключи, не дожидаясь ответа, не выяснив поточнее личность Эдуарда, не встретившись с ним. Из-за ключей конверт и был таким увесистым. Эдуард разложил их веером на ладони и расправил указательным пальцем, рассматривая с тяжелым чувством. Два одинаковых, довольно старомодных ключа были, скорее всего, от входной двери. Остальные четыре смотрелись разнородно: один большой, словно от висячего замка, другой с бородкой – похоже, от настенных часов, один простой железный ключик – возможно, от кладовки и один медный, причудливой формы – наверное, от какой-нибудь старинной мебели, секретера или платяного шкафа. Все с тем же беспокойным чувством Эдуард представил себе медную замочную скважину на выпуклой дверце красного дерева, полки за стеклом, ненужные бумаги в полупустых выдвижных ящичках.

Он отпросился с работы на два дня в конце месяца. Поедет в Брайлаву вечерним поездом в среду, вернется в воскресенье. Четко и по-деловому. Встретиться с юристом, осмотреть дом, договориться, чтобы вещи выбросили и выставили дом на продажу. Покончив с делами, можно будет посмотреть город, где родилась и выросла его мать. На вырученные от продажи деньги поехать в Испанию. Нечаянные деньги нужно сразу тратить, пока от них не пошло загнивание. Сколько стоит съездить в Египет? Он всегда мечтал увидеть пирамиды. Кинематографические английские солдаты в красных мундирах, размахивая саблями, разбегаются по бескрайней золотой пустыне за спиной равнодушного Сфинкса и растворяются, словно вода, впитывающаяся в песок. Сахара – раскаленная доменная печь, в ней нет жизни. Поезд слегка дернулся и тут же остановился вновь. Сейчас в купе больше никого не было; молодая пара, занимающая места напротив, стояла в коридоре, обмениваясь шутками с друзьями на платформе. Когда поезд тронулся, они начали по-детски вопить, махать руками и стучать по стеклу. Поезд понемногу набирал ход. У Эдуарда слезы подступили к глазам и дыхание вырвалось громким всхлипом. Ужасаясь этой внезапности, собственной беспомощности перед горем, он сжал кулаки и зажмурился, притворяясь спящим, хотя лицо горело и совладать с дыханием не получалось. Не надо ему никакого Египта, к чертям Египет, к чертям Толедо и Мадрид. Слезы мало-помалу высохли. За окном в сентябрьской предвечерней дымке, теплой, как околоплодная жидкость, проплывали за виадуками северные пригороды. Молодая парочка вернулась в купе. Они уже не болтали и не