Военкор 2 - Михаил Дорин

Я поднялся, пожал комбригу руку. Юля просто кивнула, уже уходя. В коридоре мы остались одни.

— Не боитесь? — тихо спросил я.

— Уже нет, — ответила она. — Страшно было в первые дни. Сейчас… сейчас просто работа. И люди ждут нашей помощи.

Она ушла не оборачиваясь.

Мы выехали с рассветом. На маршрут собралась небольшая колонна из двух санитарных «таблеток» и «Газ-66» с бойцами. В одной из таблеток ехал я, сержант-водитель и фельдшер. Ехали медленно, с остановками. Дорогу приходилось проверять глазами. В таких местах закладки далеко не редкость.

Юля сидела рядом с ящиками с медикаментами. В руках держала запаянную упаковку ваты и с невозмутимым видом смотрела в окно.

— Сказали, что в кишлаке много больных детей, — сказал я, записывая в блокнот. — Знаем чем?

— По словам старейшин у них дизентерия. Но это может быть всё что угодно. Начиная от глистов, заканчивая до отравления водой. С медициной здесь большие проблемы и детская смертность высока.

— Чем лечите?

— Антибиотики, вакцины… при особо тяжёлых случаях, мы деток увозим.

— Ага, а потом эти детки душманам всё как на духу рассказывают, — не удержался водитель.

Юля промолчала. Я видел, что она не особо хочет продолжать разговор. Настаивать не стал, всё-таки для неё первый такой выезд — это шок, чтобы она не говорила.

Кишлак встретил нас пыльной дорогой и молчащими людьми. Женщины стояли у домов, дети сидели на корточках. Ни криков, ни ругани, при нашем появлении, будто всё замерло.

— Скучно вам наверное, товарищ корреспондент? — поинтересовался сержант, глуша «таблетку». — Это вам не на передке.

Я ничего не ответил, приготовил видеокамеру и начал вести съёмку. Женщины тут же разбежались, прикрывая лица руками. Мужики, в основном старики, чуть напряглись. А дети наоборот воодушевились, увидев камеру.

Медики прошли под тень старого ковра, натянутого вместо навеса, и начали работу. Я навёл объектив на девочку лет шести. Она лежала без сил, только глаза бегали. Юля поставила ей капельницу, аккуратно держа её руку, как будто боялась уронить.

Боковым зрением я заметил, как наши ребята водители начали носить местным воду.

— Они здесь все обезвоженные. Колодец отравлен, — пояснила Юля, не поднимая головы.

Я снял, как боец наливает воду в алюминиевую кружку, подаёт старухе. Она не берёт сразу, смотрит на него с недоверием. Потом всё же принимает и медленно пьёт трясущимися руками.

— Кто-то отравил колодец? — спросил я у капитана Ревина.

— Их же братья по вере, — вздохнул он. — Чёрт его знает, что у них в голове, наверное, думают, что мы из этого колодца будем пить. А им лишь бы нам поднасрать! Благодарность такая!

Вскоре несмотря на раннее утро, жара начала усиливаться. Навесы едва держали тень. Юля, всё это время работавшая, вытерла пот со лба, устало села на ящик перевести дыхание. Работа у медиков была не простой и не менее сложной, чем у военных.

Я же решил поговорить со старейшинами. Узнав об этом, капитан улыбнулся.

— Осторожно только. Здесь если они улыбаются, это не значит, что слушают. Гады среди них не редкость.

Я кивнул и пошёл к другой стороне кишлака, где у глиняной стены сидело трое мужчин в тюбетейках. Один был в белом халате, другой держал чётки.

Объяснил кто я. Что снимаю, пишу, и мы приехали помочь. Старейшины долго молчали.

— Вы лечите детей. Это хорошо, — наконец, сказал один из них, перебирая чётки.

— Мы не только лечим, — осторожно заметил я. — Мы хотим, чтобы никто не умирал. Ни с вашей, ни с нашей стороны.

— Это уже война и не нам решать.

Разговаривать эти люди не хотели, но от помощи не отказывались. Парад лицемерия.

— Садись, — кивнул один, в белом халате. — В ногах правды нет.

Я присел, достал блокнот.

— Зачем пришёл? — спросил тот, кто держал чётки.

— Хочу понять, что вы думаете, — честно сказал я.

Старейшины помолчали, а потом самый старый из них, прежде молчавший, заговорил.

— Мы думаем, что детям нужна вода. Что женщины хотят мира. А мужчины… — он замолчал, долго смотрел на дальние холмы. — Что считают мужчины я не знаю, но они не хотят видеть чужаков на своей земле.

— Почему? — спросил я.

— Потому что когда уходит старое, новое приходит всегда с винтовкой.

— Мы ведь не винтовку принесли, а воду.

Старик впервые посмотрел прямо на меня.

— Сегодня воду. А завтра… Кто знает?

Он не был враждебен, но я чувствовал — если бы у него был выбор с нами или без нас, он бы не раздумывая выбрал последнее.

Младший из старейшин, лет семидесяти, со следами ожога на щеке, покосился на меня.

— Ты один? Или за тобой придёт кто-то ещё?

— Я журналист. Работаю один.

— А солдаты?

— Они охраняют медиков.

Он кивнул, помолчал.

— Откуда сам?

— Из Москвы, — ответил я.

— Говорят, в Москве женщины ходят без чадры.

Он посмотрел на меня с тем выражением, которое не умеют описывать ни в газетах, ни в разведсводках. Там было и любопытство, и презрение, и печаль.

Я медленно поднялся, заканчивая разговор. Понял, что со мной не особо хотят разговаривать, а, может быть даже презирают. Понял, что нас здесь терпят только потому, что другого выхода нет.

К обеду основная работа была закончена. Медики, вытирая руки, начали собираться и складывать инструменты. Юля подошла ко мне, сняла перчатки.

— Всё. Двоих детей надо в госпиталь. Тяжёлые. Мы их в машину погрузим.

— Я снял, как ты ставила капельницу девочке. Восхищаюсь.

— Не надо делать из нас святых, ладно? Солдатам гораздо тяжелее…

Она вдруг запнулась и посмотрела мне куда-то за спину. Первым закричал мальчишка. Не испуганно, не… скорее так, как пастух кричит стаду, резко, по-звериному.

Я обернулся. На западной окраине кишлака, между домами, поднималась пыль и слышались крики. Внутри пыли двигались люди. Пятнадцать? Двадцать? Но точно больше дюжины.

Рядом со мной капитан Ревин выругался.

— Душманы. Еперный театр… их только не хватало!

Юля сразу убрала волосы под косынку и зачем-то потянулась за аптечкой. Наши бойцы скинули на изготовку автоматы. Заняли позиции. Женщин и детей, как ветром сдуло. Старейшины обеспокоенно поднялись на ноги.

Они вели себя нагло, заглядывали в дома, выгоняли оттуда жителей. А