Полдень XXI век, 2009 № 7 - Арцун Акопян

их надо снимать, и что о них можно рассказывать... Я ничего не понимала в своей работе. И это прекрасно знали остальные 95% участников нашей экспедиции, и относились они ко мне с такой презрительной прохладцей — как будто из дверцы холодильника веяло сквозняком. И это была одна из причин, по которым я не спала. Только я.

Я села, обхватив колени руками. В палатке было темно, и точно так же темно было снаружи — хоть ножом эту черноту режь. Волосы прилипли к лицу, лоб чесался от укусов неведомых тварей, подбородок стал бугристым от прыщиков, неровные обломанные ногти царапали кожу. Безразмерная футболка висела на мне, как саван. Как же я ненавидела эту палатку, и спальник, и пол-литровые бутылки с водой, из которых, приходилось умываться (я не рисковала походить к зеленоватому озерцу, на поверхности которого виднелись круглые и скользкие, как виноградины, крокодильи глаза). И работу я эту ненавидела — за то, что ничего в ней не понимала, и не фанатела, как 95% участников нашей экспедиции, от африканских закатов, и от жирафов, ощипывающих зелень, и от марева в воздухе, похожего на вереницу призраков. И вообще, у меня плохо получалось это — сидеть на фоне гуляющих на безопасном расстоянии львов и вещать в камеру что-нибудь в духе: «В саванне полдень. Львица с львятами лежат, лениво развалившись на солнце...» Слова выходили скучными и ненатуральными. И операторы это понимали, и остальные проценты экспедиции тоже. И думала я не о львах, а том, что с лица стекает, обнажая прыщики, тональный крем. И с этим проектом у меня тоже ничего не вышло, и это было уже понятно и вдвойне противно, потому что для того, чтобы получить эту работу, мне пришлось целых три недели крутить роман с мелким боссом из телекомпании CTN — лысым и желеобразным, как Лизун из «Охотников за провидениями». А работа не стоила того — совсем. И было обидно. Как будто я поставила в казино всю зарплату и проиграла. И это было еще одной причиной, по которой я не спала. Еще одной — но не последней.

В ночи послышался звук — что-то среднее между песенкой, стоном и хлюпаньем. Я не разбираюсь в какофонии звуков, бурлящих в африканской ночи, когда надо — не разбираюсь. Когда 95% процентов участников экспедиции навостряют уши и начинают взахлеб обсуждать донесшийся из-за горизонта вопль, — вот тогда мне сказать нечего, и я стою и молчу, как дура, и делаю вид, что мне очень интересно разглядывать щетину травы под ногами. А сейчас было ясно — это Львенок. Да. Именно так. С большой буквы. Так его назвала я, хотя участники нашей доблестной экспедиции приклеили ему другое имечко — «Детеныш бета». Но для меня он был Львенок — я точно такого же видела в мультике. Тысячу лет назад, когда стол был выше меня, а все люди казались добрыми. Маленький, ванильного цвета, с шелковистой шкуркой и круглыми плюшевыми ушами. Это была третья причина, по которой я не спала. Я слишком хотела заснуть, чтобы не услышать этого звука, и потому так и не смогла. И звук все равно раздался. И мне остается только заткнуть уши, хотя вряд ли это поможет. Дальше будет только хуже.

Львенок с самого начала не был кандидатом на жизнь. Его мать была самой забитой самкой в прайде, лучшие куски обходили ее и ее потомство стороной. Да еще Львенок родился каким-то рахитичным и слабым (совсем не таким, как крепенький львенок альфа) и с каждым днем становился все слабее и рахитичнее. Я сама комментировала, как он слабеет, и в моих глазах появлялись предательские непрофессиональные слезы. И дрожащим голосом я говорила о статистике смерти среди львят. Это была плохая статистика.

Периодически мне хотелось крикнуть участникам экспедиции: «А давайте спасем его», но я даже не открывала рта. Такие слова были ересью — мы снимали фильм о жестоких законах дикой природы, куда не должен вмешиваться человек (иногда мне казалось, что жизнь Львенка вполне стоила бы достоверности проходного фильма о животных, который от силы пару раз покажут ночью по кабельному каналу).

Развязка должна была наступить в ближайшие дни. Вполне вероятно — сегодня ночью. Глава прайда (начинающий стареть лев, морду которого пересекал толстый, похожий на белого червяка шрам) давно уже поглядывал на Львенка во вполне определенном смысле. И только слабое рычание забитой матери останавливало его. Но матери надолго не хватит — это было ясно даже такому чайнику, как я. Кто сказал, что природа прекрасна и невинна? Она жестока и зла. Прекрасна цивилизация — с тонкими каблуками, пенными ваннами, небоскребами из стекла и бетона. Тот прекрасный мир, от которого я сейчас так далека.

Львенок продолжал скулить... От страха или от боли? Я не знала. Может, его ранили, и он уполз в джунгли? Или отец с грязной спутанной гривой сейчас надвигается на него, а он забился в угол... Хотя какие углы в африканское саванне? 95% участников экспедиции спали. Им везло, а мне, как всегда, нет.

Скулеж раздался снова. И тут я не выдержала. В конце концов, разве не я воображала себя в детстве мушкетером, который спасает всех из беды? Разве не я рыдала над смертью каждой букашки в каждой книжке про животных? Так что же в свои двадцать пять я отсиживаюсь в тесной палатке, как Гитлер в бункере?

Я натянула уродливые штаны с кармашками, расхлябанные сандалии. И прихватив ружье и фонарик, выползла из палатки.

На улице было еще жарче и еще темней, как будто в миллиметре от меня стоял огромный черный зверь и часто и жарко дышал. И звезд не было — ни одной. И луны тоже. И я висела посреди этого мрака, и мне же начало касаться, что подо мной не существует опоры в виде сухой выжженной земли. Я включила фонарик — белая полоска прорезала тьму, почти ничего

не осветив, — как будто черное платье перевязали поясом цвета парного молока.

Львенок завизжал опять — как-то очень нежно и музыкально. И я пошла на звук, надеясь, что плохой слух и топографический кретинизм не заведут меня в противоположную сторону. Я сама не знала, зачем шла — плана не было, и что делать, если — например, когда я найду стадо взрослых львов, склонившихся над маленьким ванильным трупиком, — я тоже не знала. И еще, непонятно почему, мне было совсем не