Город титанов - Данияр Саматович Сугралинов

Толпа загудела. Кто-то кричал «убить его», кто-то «дать послушать». На балконе верхушки что-то обсуждали.

Наконец Бульдог взял микрофон:

— Хватит болтовни! Дерись или умри!

Ханс сжал «кристалл» в одной руке, нож — в другой. Вечный стоял на месте, опустив нож.

— Я не хочу тебя убивать. Живи.

— У меня нет выбора! — завизжал Ханс и кинулся вперед. — Ты приспешник Дьявола!

Он дрался отчаянно, как загнанное животное, но опыта не хватало. Вечный уворачивался от неумелых ударов, скользил по бетону арены, как водомерка, и не бил в ответ. Когда Ханс споткнулся, полицейский оседлал его, придушил, дождался, когда немец вырубится, и ударил прямо в сердце. Наверняка Ханс не почувствовал боли и не понял, что умирает.

Из разжавшейся руки выпал «кристалл истинной сути». Вечный поднял его, посмотрел сквозь него на прожекторы, бросил на пол и раздавил.

— Вечный побеждает! — объявил анонсер.

Когда Вечный поднялся к нам, Сергеич шарахнулся от него и проговорил:

— На хрена ты убил его, когда мог пощадить?

— Что он сказал? — спросил Вечный.

Я перевел, и победитель турнира объяснил:

— Они видят, что победитель — я. Меня, пусть и израненного, уволокли с арены и откачали бы, а его растерзали бы зомби. Так уже было. Думаете, мне нравится убивать людей? Но этот проклятый месяц превратил меня в палача. Поверьте…

— Тише! — крикнул я, перевел взгляд на разоряющегося анонсера.

— Впервые — гость с той стороны острова! — Пако сделал зверское лицо и проревел: — Р-рус-ский тсар! Переживет ли он сражение с одним из нас? Встречайте! Сэр Гейч Гор Бачев!

Сергеич? Твою мать! Как… как ему помочь⁈

Глава 8

Ваши ставки, дамы и господа!

Сергеич прижался к стенке, словно загнанный в угол зверь, замотал головой с такой силой, что капли пота разлетелись брызгами.

— Идите на х… я не готов!

— Гор Бачев, на выход! — Ближний ко мне вертухай указал на платформу костлявым пальцем, скорчив зверскую рожу. В его глазах плескалось предвкушение крови.

То, что мой боевой товарищ обречен, я ни на секунду не сомневался. В том, что и я обречен, тоже сомнений не было. Одно я знал наверняка — что не прощу себе его смерть. Не изгнали б его, спокойно сейчас бы пил чай с Максом на базе или крафтил в своей мастерской.

Что-то надо попытаться сделать. Но что? Чертовы наручники! Если бы их не было… эх!

И вдруг в голове сложился план. Простой, как палка, но действовать надо внезапно. Я подобрался, каждый мускул напрягся, как пружина.

Сергеич попятился в дальнюю часть балкона, глаза его заметались, как у затравленной лисицы, но там вертухай выставил копье острием прямо ему в грудь, что-то прошипел Сергеичу.

— Что я вижу? — воскликнул Пако в рупор, голос его разнесся по арене эхом. — Русский тсар струсил? А зря! Ставки слишком высоки. Тот, кто выиграет, останется жив!

Зрители завыли, словно стая голодных волков, засвистели, вскоре их вопли слились в однородное недовольное «у-у-у», которое прокатилось по трибунам волной звериного гнева. Вертухай с копьем крикнул что-то по-филиппински, приговоренные встрепенулись, трое бросились на Сергеича, облепили его, как муравьи — божью коровку, и, толкаясь на узком навесе, поволокли к платформе.

Я замер, ожидая их, кровь стучала в висках. Когда они поравнялись со мной, я со всей дури врезал ближайшему филиппинцу кулаком в челюсть — удар получился такой силы, что боль прострелила до плеча. Покачнувшись, он дернул руками, будто собираясь взлететь, и свалился с балкона, в последний момент зацепившись за край пальцами, которые медленно соскальзывали.

Один приговоренный оставил Сергеича, бросился помогать приятелю, второго Пролетарий боднул лбом в нос — хрустнуло, как сломанная ветка, — оттолкнул, и он, голося по-филиппински, полетел вниз, руки его беспомощно взмахивали в воздухе.

Зрители ахнули, когда он шмякнулся о бетон с мокрым звуком, как мешок с мясом, и задергался в агонии, алая лужа расползалась под телом. Глухого звука падения я не услышал, не до того было. Второй филиппинец взобрался на балкон и попятился от меня.

Со мной плечом к плечу встал Рамос с копьем, которое он успел забрать у первого вертухая. Острие сверкало в свете прожекторов. Раскидав филиппинцев, к нам подошел тяжело дышащий Сергеич, из разбитой губы сочилась кровь.

Бунт на корабле в мои планы не входил, я на другое рассчитывал и просто вмазал Сергеичу локтем в ребра, шепнув:

— Имитируй перелом ребер.

Сергеич сложился пополам, как перочинный нож, и стал изображать умирающего — так натурально, что даже я на мгновение поверил.

Ну а вдруг сработает? Какое удовольствие смотреть на смерть тяжело раненого? Другое дело, когда жертва сопротивляется, бьется, как рыба об лед.

— Что происходит? — комментировал происходящее Пако, голос его звенел от возбуждения. — Я ничего не понимаю. Русский бьет русского? За что?

Если Пако не сообразил, может, до других тоже не дойдет, и на арену выпустят провинившегося меня? И наручники снимут заодно. Я скосил глаза на Тетыщу в клетке. Его глаз заблестел, как у хищника, почуявшего добычу, он подобрался и встал, реагируя на кипеш и тоже не понимая, зачем я ударил Сергеича.

— Лучше сдохнуть в бою, — проговорил Рамос сквозь зубы, тыча копьем приближающихся приговоренных, которые собирались на нас напасть и так доказать лояльность бандитам.

И вдруг меня парализовало, ноги подкосились, словно кто-то выдернул из них все кости. Я понял, что воздействие идет через наручники, потому что Тетыща тоже упал, и успел прохрипеть:

— Тебя… могут оставить на другую битву.

Сергеич едва заметно кивнул, сплюнул кровь — ее было много, видимо, он специально прокусил язык или губу, алые капли заблестели на сером бетоне. Я ничком растянулся на балкончике и начал съезжать к его краю, глядя, как Рамоса прижали к стене.

— Такого мы еще не видели! Восстание! Русский против русского! — голос Пако дрожал от восторга.

И тут зазвучал голос кого-то из главарей, холодный, как лезвие:

— Гор Бачев идет на арену. Мы поняли, что это было: попытка избежать драки. Если он травмирован, тем хуже для него.

Сергеич имитировал умирающего до последнего. Я сам чуть не поверил. Когда его подняли, хрипел, харкал кровью и изрыгал проклятья, каждое слово было пропитано болью и яростью. На платформе он лег, поджав ноги, как раненый зверь,