Концессионер - Дмитрий Шимохин

Кокорев кивнул и тут же отправил своего доверенного человека с запиской. Ответ пришел на удивление быстро. Встреча была назначена на следующий день, в полдень, в отдельном кабинете ресторана «Донон» — заведения дорогого, респектабельного, но достаточно тихого для конфиденциальных бесед.

Идя на эту встречу, я чувствовал себя непривычно неуверенно.

Путилин уже ждал нас. Он оказался человеком совершенно невзрачной внешности: средних лет, среднего роста, в скромном, идеально вычищенном, но не новом сюртуке. Ничего выдающегося, кроме глаз. Светло-серые, очень внимательные, они смотрели спокойно, но казалось, видели тебя насквозь, до самой души.

— Иван Дмитриевич, — представил нас Кокорев. — А это — тот самый господин Тарановский, золотопромышленник, о котором я вам писал.

Путилин коротко кивнул, не выказывая ни особого интереса, ни подобострастия.

— Иван Дмитриевич, дело у меня деликатное… — начал я, чувствуя, как слова застревают в горле. Я коротко, стараясь сохранять деловой тон, изложил ситуацию: внезапный отъезд невесты, неожиданная встреча на Невском, неизвестный офицер. — Мне нужно не просто найти ее. Мне нужно тайно установить личность этого господина. Кто он? Какое положение занимает? И что его связывает с Ольгой Владимировной?

Путилин слушал молча, не перебивая, его лицо оставалось непроницаемым. Когда я закончил, он несколько секунд смотрел в окно, на серый петербургский снег, а затем повернулся ко мне.

— Простите, господин Тарановский, — его голос был таким же невыразительным, как и его внешность, — но я — чиновник уголовной полиции. Я ищу убийц, воров, мошенников. Я не занимаюсь розыском сбежавших невест и не лезу в дела амурные. Это — работа для частных филеров, а не для начальника сыскной полиции Петербурга. Обратитесь к ним.

Он встал, давая понять, что разговор окончен.

— Иван Дмитриевич, постойте, — остановил я его. — Дело не только в амурах. И, возможно, не в измене.

Он вопросительно поднял бровь.

— Возможно мою невесту используют как приманку и ширму. И что этот офицер связан с людьми, которые уже пытались меня убить и ограбить. У меня есть враги. Очень серьезные враги. Вы наверняка слышали, о переходе железной дороги, полностью под контроль подданных российской империи. Я поспособствовал этому и сильно.

От моего признания бровь поднялась еще выше.

— И я думаю, что, найдя этого офицера, вы выйдете на след не банального соблазнителя, а тех кому не понравилось, что железная дорога стала русской!

В его доселе скучающих глазах вспыхнул острый, профессиональный интерес. Он медленно сел обратно.

— Вот это… уже другой разговор, — произнес он. — Детали.

И начался допрос. Короткие, точные, неожиданные вопросы посыпались на меня градом. Он спрашивал не обо мне, а об Ольге: ее характер, привычки, круг знакомых, родственники в Петербурге, ее финансовое положение, даже о том, какие книги она читала. Я отвечал, поражаясь его памяти и умению выстраивать из разрозненных мелочей цельную картину.

Наконец, он поднялся.

— Хорошо. Я возьмусь за это дело. Деньги переведете на этот счет, — он протянул мне визитку банкирского дома Горенберга. Сумма, написанная на обороте, была внушительной, но я лишь кивнул. — Но условие одно, господин Тарановский. Никакой самодеятельности. Никаких попыток встретиться с ней или с ним за моей спиной. Вы теперь — просто зритель. Если я что-то найду — дальше действую я. По закону. Согласны?

Я скрипнул зубами. Отдавать контроль над ситуацией было невыносимо. Но другого выхода не было.

— Согласен.

Путилин кивнул и, не прощаясь, вышел из кабинета так же тихо и незаметно, как и вошел. Я остался один, глядя на визитку в руке и понимая, что только что отдал свою судьбу, в руки этого странного, невзрачного человека.

Следующие два дня превратились в пытку, делами заниматься совсем нехотелось. Я извелся. Ходил из угла в угол своего роскошного номера в «Демуте», как зверь в клетке. Пытался читать газеты, но буквы расплывались перед глазами. Брал в руки бумаги по «Сибирскому Золоту», но мысли упрямо возвращались к сцене на Невском, к смеху Ольги, к блестящему мундиру офицера. Ротмистр Соколов, моя молчаливая тень, неотступно следовал за мной даже в пределах гостиницы, и его бесстрастное присутствие лишь усиливало раздражение и чувство бессилия.

На исходе второго дня, когда я уже почти потерял надежду, в дверь тихо постучали. На пороге стоял Путилин. Он вошел так же незаметно, как и в прошлый раз, словно просочился сквозь закрытую дверь. Он не сел, предпочитая говорить стоя у окна, спиной к тусклому свету петербургского дня.

— Ну что, Иван Дмитриевич? — нетерпеливо спросил я, не в силах больше ждать. — Есть новости?

— Есть, господин Тарановский, — спокойно ответил он, поворачиваясь ко мне. — Новости есть. И они… любопытны.

Он достал из кармана маленькую, потертую записную книжку и начал свой доклад. Голос его был сухим, монотонным, лишенным всяких эмоций, будто он зачитывал полицейский протокол о мелкой краже.

— Барышня Ольга Васильевна Левицкая действительно прибыла в Петербург около полугода назад, после получения известий об улаживании дел по наследству. Сняла квартиру в доходном доме на Галерной улице. Ведет жизнь весьма уединенную, почти затворническую.

Он перевернул страницу.

— Из дома выходит редко. Раз в неделю — в Казанский собор к обедне. Иногда — прогулка по Английской набережной или в Летнем саду, всегда в сопровождении пожилой компаньонки. Посетителей почти не принимает, в свет не выезжает. Круг общения крайне ограничен.

Он сделал паузу и поднял на меня свои внимательные, бесцветные глаза.

— А теперь — самое любопытное, господин Тарановский. Никаких гвардейских офицеров. Никаких визитеров-мужчин, кроме старого стряпчего, ведущего ее дела. Никаких тайных встреч. И уж тем более — никаких прогулок в пролетках по Невскому проспекту. За последние две недели барышня вообще ни разу не покидала пределов своего околотка. Мои люди проверяли это особенно тщательно.

Я слушал его и чувствовал, как земля уходит из-под ног.

— Но… это невозможно! — выдохнул я. — Я видел ее! Своими глазами! Это была она!

— Глаза, господин Тарановский, — невозмутимо произнес Путилин, — самый ненадежный свидетель. Особенно, если душа взволнована. Память услужливо дорисовывает желаемое или пугающее.

Он закрыл свою записную книжку. Его работа была сделана.

— Так что, извините, — подвел он итог. — Либо вы обознались, приняли за вашу невесту другую даму. Что вполне вероятно в столичном-то многолюдье. Либо… — он на мгновение задумался, и в его глазах мелькнуло что-то