Ассасин 1: миссия в Сараево - Алим Онербекович Тыналин

Крупский сидел, сгорбившись, глядя на письмо. Пальцы гладили бумагу, словно это было что-то живое, драгоценное.

— Что ты хочешь? — спросил он наконец. Голос глухой, мертвый.

Я выпрямился. Подошел к окну. Посмотрел на улицу. Обычное утро. Люди спешили по делам. Торговка продавала булки на углу.

— Работать на меня, — сказал я, не оборачиваясь. — Ты продолжаешь быть агентом охранки. Докладываешь кураторам. Ведешь свои операции. Но все, что ты узнаешь, сообщаешь мне первому.

— Ты хочешь, чтобы я… предал охранку? — В голосе недоверие.

Я обернулся. Посмотрел на него прямо.

— Предать их — это не предательство. Это возвращение. Можно даже сказать, искупление. Ведь ты хочешь этого на самом деле?

Крупский вздрогнул. Так же, как вздрагивал, когда я говорил про Витольда и Ядвигу.

— Твой отец отказался предавать своих, — продолжил я тихо. — Его убили за это. Твоя мать умерла от горя. Сестры в монастыре. А ты… ты предавал людей, таких же, как твой отец. Шесть лет. Сколько арестов по твоим доносам? Сколько людей на каторге?

Он закрыл лицо руками.

— Я не мог иначе… дядя…

— Дядя умер два года назад. А ты продолжал. — Я подошел ближе. — Но сейчас у тебя есть шанс. Ты можешь закончить то, что начал твой отец. Не предавать своих. Защитить их.

Крупский медленно опустил руки. В глазах — боль, стыд, надежда. Все вместе.

— И взамен? — спросил он хрипло. — Что ты предложишь мне взамен?

— Твоя тайна останется со мной. Оригиналы удостоверения и письма лежат далеко, тебе до них не добраться. Но и эти копии достаточное доказательство. Я не буду пускать их в ход, если ты будешь сотрудничать. — Я сделал паузу. — А если ты думаешь о том, какая я сволочь, не забывай про возможность искупления. Ты не сможешь вернуть погибших. Но можешь спасти живых.

Он сидел, глядя в пол. Минута тянулась как вечность. Я ждал. Не торопил. Халим научил меня терпению.

Наконец Крупский — нет, Казимир Орловский — медленно кивнул.

— Хорошо, — прошептал он. — Что нужно сделать?

Я сел напротив него. Достал чернила, перо и чистый лист бумаги из ящика стола. Убрал записную книжку подальше.

— Для начала расскажи мне все об операции «Губернатор». Каждую деталь. Каждое имя. Кто еще из охранки знает о плане. Что уже сделано. Как все пройдет. Все, что знаешь.

Он снова кивнул. Провел рукой по лицу. Глубоко выдохнул.

И начал говорить. Так много, что я не успевал записывать.

Глава 10

Искупление

Крупский шел по узким улицам Праги, держа руки глубоко в карманах старого пальто. Вечерние сумерки сгущались над рабочим кварталом, превращая дома в темные силуэты. Под ногами хрустел гравий, где-то лаяла собака, из открытого окна первого этажа ближайшего дома доносился запах жареного лука и детский плач.

Он шел медленно. Слишком медленно для человека, у которого есть цель. Каждый шаг давался с трудом, как будто ноги увязали в болоте.

«Предупреди кружок печатников на Праге об облаве» — слова Борисова звучали в голове, как приговор. Холодный, спокойный голос. Без эмоций. Просто задача.

Крупский остановился у угла дома, прислонился к стене. Достал папиросу, но руки дрожали так, что не мог зажечь спичку. Третья попытка. Затянулся глубоко, дым обжег горло.

«Это мое дело. Я сам донес на них месяц назад»

Воспоминание всплыло яркое, болезненное.

Февраль. Он внедрился в кружок через знакомого наборщика. Три недели завоевывал доверие, рассказывал придуманные истории о репрессированных родственниках. Они поверили. Показали типографию. Дали подержать свежий оттиск листовки, еще пахнущий краской.

А он пошел к Медведеву и доложил. Адрес, имена, время работы. Все четко, профессионально. За это получил премию, пятьдесят рублей. Купил новые ботинки. Отложил в банке на подставное имя.

Крупский посмотрел на ботинки сейчас. Начищенные, добротные. Цена предательства.

Затянулся снова. Дым растворялся в вечернем воздухе.

«Первый шаг к искуплению» — сказал Борисов или как там его на самом деле.

Искупление. Красивое слово. Но что оно значит для человека, который шесть лет предавал своих?

Он снова вспомнил отца. Яна Орловского. Тихого чиновника с добрыми глазами, который говорил: «Сын, есть вещи важнее карьеры. Есть честь».

«Кто я?» — подумал Крупский. «Сын героя или профессиональный иуда?»

Бросил окурок, раздавил подошвой.

Борисов дал ему выбор. Не угрозой, не шантажом — хотя доказательства у него были. Дал выбор. «Ты можешь закончить то, что начал твой отец».

Крупский выдохнул. Медленно. Руки перестали дрожать.

Если он сейчас развернется и уйдет, ничего не изменится. Он останется Крупским, агентом охранки. Продолжит доносить, предавать, получать деньги. И каждую ночь видеть лицо отца в кошмарах.

Но если пойдет дальше…

«Меня убьют. Медведев не прощает предательства. Как только поймет — я мертвец».

Страх был реальным, физическим. Сжимал горло, холодил спину. Но было и что-то еще. Что-то, чего он не чувствовал шесть лет.

Надежда.

«Может быть, это шанс. Последний»

Он оттолкнулся от стены и пошел дальше. Шаги стали увереннее.

Грохувская улица. Трехэтажные дома, облупленные фасады, мусор в канавах. Рабочий квартал, где жили те, кто работал на заводах и фабриках за гроши. Где полиция появлялась редко, а если появлялась — то с дубинками.

Дом номер семнадцать. Серый, безликий. Крупский знал его хорошо, три подъезда, черный ход через внутренний двор, подвал с отдельным входом с улицы.

Типография в подвале. Старый печатный станок, привезенный из Кракова. Бумага, краска, наборные кассы со шрифтами. Пятеро человек работали там посменно, печатали листовки для разных революционных групп.

Крупский подошел к подвальному входу. Деревянная дверь, окрашенная в темно-зеленый цвет, с облупившейся краской. Над дверью тусклый фонарь не горел, экономили керосин.

Он остановился перед дверью. Последний шанс развернуться и уйти.

Вспомнил письмо Ядвиги: «Вспомни, кем был твой отец».

Вспомнил слова Борисова: «Предать их — это не предательство. Это возвращение».

Поднял руку. Постучал. Условный стук — три раза, пауза, два раза. Он еще помнил.

Тишина. Потом шаги за дверью. Тяжелые, осторожные.

Дверь приоткрылась на цепочке. В щели показалось лицо — молодое, лет двадцати пяти, с темными подозрительными глазами. Юзеф, один из печатников. Крупский помнил его. Студент-медик, исключенный из университета за участие в демонстрации.

— Кто там? — голос настороженный.

— Это Крупский… — он осекся. Горло пересохло. — Мне нужно поговорить. Срочно.

— Не знаю никакого Крупского. Уходи.

Дверь начала закрываться. Почему так? Ах да, наборщики часто меняются. Типография остается, а сменщики приходят и уходят. Конспирация.

— Подожди! — Крупский выставил ладонь, останавливая дверь. — Я был здесь. Три месяца назад. С