Иные - Александра Яковлева

Тут одна из причитальщиц, трясясь всем своим большим телом, выступает вперед, и Анники узнает бабку Хильму. Хильма живет на дальнем краю деревни и считается знаткой — то есть сведущей в заговорах. Говорят, к самой Мьеликки, лесной хозяйке, на поклон ходит. Хильма поводит в воздухе рукой, защищаясь от зла, и хрипло шепчет:

— Закрываю ключом золотым, стрелою огненной, колючей, горючей, громом небесным запечатываю, чтобы не ходило зло ни близко, ни далеко, ни со мной, ни подо мной, ни надо мной, ни ко мне, ни к дому моему. То зло, что на меня пошло, пусть само себя погубит, само себя зверем загрызет, птицей заклюет, змеею закусает, черной нежитью в прах рассыплется…

Две другие старухи вторят ей, приближаясь. Их лица кривятся, надвигаются, пальцы тянутся к Анники.

— Калма-смерть через нее смотрит, — трясутся их руки. — Ее сжечь надо!

— Отступись, не твоя больше дочь, — убеждает и Хильма.

Мать только крепче вжимается в Анники. Пекка вырастает у старух на пути, загораживает собой сестру. Он берет у печи ухват и тычет в них, чтобы держались подальше.

— А ну! — кричит. — Не подходи! Не подходи!

Размахивая ухватом, идет на деревенских, срывая голос:

— Пошли вон, все пошли вон!

У дверей начинается давка. Все, кто еще оставался в избе, высыпают в сени и потом на улицу. Даже отец Дюргия не решается противостоять Пекке: вскинув руки, выходит, только глядит хмуро. Хильма задерживается на пороге.

— Смерть свою защищаешь, волчонок, — зло шипит она. — Халтиатуи, одержимую, защищаешь.

— Прочь из моего дома! — Пекка бьет ухватом в пол.

Плюнув, Хильма выходит. Тогда Пекка оборачивается к Анники. Лицо его черно.

— Все будет хорошо, — говорит он и улыбается.

От улыбки его лицо надрывается и сыплется, будто сгоревшая бумага. Анники смотрит на руки матери, которые обнимают ее: они тоже трескаются и рассыпаются пеплом. Пепел летит с крыши, со стен, Анники вдыхает его и кашляет. Ей нечем дышать, будто разом выгорел весь воздух. Она снова падает в гроб, и змей уносит ее, раскачивая, в темноту…

Аня открывает глаза. Там, где она лежала на спине, и впрямь было темно и душно. Аня подняла руку — пальцы уткнулись во что-то твердое, обтянутое тканью, прямо над ее головой. Как будто ее заперли в огромном футляре. Или в настоящем гробу. Сквозь ткань Аня слышала перестук, очень похожий на тот, с которым идет поезд. Вот все стихло, и качка тоже прекратилась.

Куда она ехала? Вернее: куда ее везли?.. Яркий, точь-в-точь из ее прошлого сон вытравил все воспоминания о том, что произошло до. В одном Аня не сомневалась: она снова потеряла контроль. Марево поглотило ее, будто она и впрямь стала халтиатуи — одержимой духом. И имя этому духу была ярость.

Ярость на Ильинского, который обманул ее. Ярость на тех, кто отнял у нее Пекку. Но больше всего — на себя.

Поезд снова тронулся. Аня толкнула крышку, чтобы выбраться из заточения, но тут услышала лязг открывающегося купе, потом — голоса, глухие, но отчетливые. Двое мужчин заговорили очень близко. Аня притихла, вслушиваясь. Один был совсем молодой и говорил по-русски, другой — более зрелый, с сильным немецким акцентом.

— Здравствуйте… — сказал молодой и осекся: — Ой. А это…

— Guten Tag [1], — поздоровался немец. — Это… Не знаю, как хорошо сказать… Mein Herz [2], а это ее документы, пожалуйста.

Повисло молчание, только шелестели бумаги. Потом немец его нарушил:

— Я купил все места в вагоне, — заявил он. — Для нашего комфорта. Что-то не так?

— Нет, просто… — Молодой человек опять зашуршал документами. — Просто она же… Мертвая?

— Это правда, — горестно отозвался немец. — Хотите взглянуть?

Аня сглотнула и зажмурилась, испугавшись, что крышка сейчас откроется. Сердце бешено колотилось, будто лица трех старух снова нависли над ней. Лежишь в гробу — значит, должна быть мертвой, говорили они. Лучше бы ты была мертвой, Анники. Лучше бы тебе не шевелиться, не дышать, не говорить. Не существовать.

— Нет, я имею в виду, — мялся молодой мужчина, — что это фактически вывоз трупа за границу… Это не положено.

— Понимаете, — горячо зашептал немец, и Аня наконец узнала голос, — эта девушка — моя возлюбленная. Я не мог оставить ее, она должна покоиться со мной, в моем родовом склепе. Может быть, мы могли бы как-то решить…

Снова шорох. Аня лежала, стараясь не дышать, и чувствовала, как по телу разливается странное тепло пополам со страхом. Максимилиан Нойманн, всплыло в памяти его имя. Макс. Он попросил называть его Макс. Он спас ее, вынес на руках из разрушенного здания — но теперь везет в гробу в неизвестном направлении, чтобы похоронить в своем склепе… Она почувствовала, что ей нечем дышать.

— Так… Подождите тогда… Сейчас решим, — сказал молодой человек.

— Конечно. Мы никуда не торопимся, — ответил Макс.

Стукнула, закрывшись, дверь купе, и тогда Аня отбросила крышку и села в гробу. Она и в самом деле ехала в купе поезда, причем фирменного. За окном проносились желтеющие леса, а напротив сидел пораженный Макс.

— Аня! — выдохнул он и бросился к ней, чтобы помочь выбраться.

Макс усадил ее на противоположную полку, напротив гроба. Аня оглядела себя: грязный больничный халат и рубашка, а ноги босые и черные от пыли. Украшенный лентами недешевый гроб не подходил ей примерно так же, как и этот фирменный поезд, и одетый с иголочки попутчик. На столике лежали документы: паспорта, справка о смерти на ее имя.

— Вы что, правда решили, что я умерла? — пробормотала Аня. Язык еле ворочался, она все еще чувствовала слабость и онемение во всем теле, будто и впрямь какое-то время была трупом.

— Нет, что вы, — отозвался Макс, но с таким видом, что Аня ему не поверила. В конце концов, она знала о себе больше, чем он.

Макс потянулся к замку и запер купе.

— Куда вы меня везете? — спросила Аня настороженно.

А сама невпопад подумала: интересно, кто продал Максу этот гроб и кто сделал справку о ее смерти? Впрочем, в Ленинграде столько жадных до наживы людей, готовых подделать что угодно!.. Может, и хорошо, что она теперь числится мертвой.

— Мы едем