Иные - Александра Яковлева

За приоткрытым окном взвизгнули тормоза. Любовь Владимировна приглушила свет торшера и осторожно выглянула из-за шторы: у ее парадной в ранних осенних сумерках стоял воронок. Любовь Владимировна положила трубку на рычаг со странным чувством, будто только что одним звонком вызвала дьявола.

Петров вошел в ее квартиру спустя минуту, резко и без стука, как входят к себе домой. Из кресла в углу открывался отличный вид на его побледневшее растерянное лицо и запыленную форму.

— Я не разрешала тебе входить, — заметила она.

— Так не заперто, — ответил Петров нарочито весело, словно просто шел мимо и заглянул на чай.

С дверью, конечно, вышло опрометчиво. Самой ей было сложно ухаживать за каждым пациентом — приходилось держать двери открытыми всегда, а запираться только на ночь. Благо все в округе знали, кто живет в этой квартире и какие люди следят за ней лучше всякой личной охраны.

— Здравствуй, Люба. Давно не виделись.

Петров прошел в кабинет, не разуваясь. Любовь Владимировна взглядом указала ему на это, но Петров, казалось, позабыл последние приличия.

— Давай сразу к делу? — предложил он. Вытянул на середину комнаты стул и оседлал его, облокотившись на спинку. Та под его весом жалобно скрипнула.

— Я слышала новости. — Любовь Владимировна кивнула в сторону кухни, где снова звучал Чайковский. — Что с Сашей?

Петров нахмурился и, уставившись в пол, только покачал головой. Очень захотелось встать и выйти, но Любовь Владимировна не могла, поэтому просто отвернулась к окну, чтобы Петров не видел ее лица. Ей нужно было всего два-три глубоких вдоха и медленных выдоха. Петров ей не мешал.

— Как это случилось? — спросила она, когда почувствовала, что сможет сказать это ровным голосом.

— Иностранная диверсия, — с готовностью ответил Петров. — Александр Иванович погиб при взрыве Института.

Он говорил бодро и четко, будто заранее репетировал. В конце концов, такие люди, как Петров, мыслят сразу рапортами. Любовь Владимировна почувствовала давящую боль в висках.

— Я знала, что эта ваша затея добром не кончится. Что беда его еще догонит. Но ты пришел не затем, чтобы просто сообщить об этом, правда? Чего ты хочешь?

Петров встал с жалобно вскрикнувшего стула, подошел к окну и задернул шторы.

— Диверсанты похитили ценного субъекта, — сказал он. — Нужно его вернуть, а для этого — активировать отряд «М».

На последних словах он понизил голос, хотя это было совершенно излишне: стены ее квартиры надежно хранили и не такие тайны. Любовь Владимировна недоуменно вскинула бровь, точно сказанное не имело к ней никакого отношения. Впрочем, до сего дня так оно и было.

— Поскольку Ильинский не сможет больше сотрудничать, я приехал к тебе… — Петров замер у стены с фотографиями, задумчиво почесал щеку.

— Мы с профессором разные люди. Он… был… конформистом. Шел на сделки. А я тебе помогать не буду. Тогда отказалась — и сейчас не проси.

— А я и не прошу, — отозвался Петров и кивнул на фотографию. — Это что, внучки твои? Славные какие девочки! В Сосновке, кажется, живут, я ничего не путаю? Ты права, Люба. Вы с Ильинским разные. Он был одинокий человек, поэтому боялся только за себя. А вот ты за себя не боишься, зато за них…

Он постучал пальцем по фотографии и вернулся к Любови Владимировне. Присел перед ней на корточки, чтобы заглянуть в глаза.

— Так как?

Любовь Владимировна стиснула зубы. Если бы она могла, то прикончила бы Петрова прямо в собственном кабинете, между вечерним кофе и рюмочкой хереса, на турецком ковре, среди всех этих книг по психоанализу и нейробиологии, среди цветов в дореволюционных вазах, под роскошной люстрой с медными завитками, рядом с проклятой инвалидной коляской, к которой ее приковали. Он приковал.

Действительно, за себя она тогда не боялась. Отказала дерзко: ноги ее не будет в этом исследовании, если оно повлечет за собой новые войны и потери. А потом — та страшная авария, из-за которой ей до сих пор снятся взбесившиеся черные автомобили. Она готова была отдать на отсечение обе бесполезные теперь ноги, что это была месть за ее позицию. Она пережила три войны и две революции и достаточно навидалась таких, как Петров.

Вдох и медленный выдох. Любовь Владимировна взглянула на Петрова сверху вниз.

— Скажи, Леня, — холодно уронила она. — Мне просто интересно… Тебя кто-нибудь любит?

— Конечно, — улыбнулся Петров. — Родина меня любит.

Аня

В темной избе жарко, душно и тесно. Дети, старики, мужчины и женщины толпятся по углам, глядят себе под ноги. Кто-то всхлипывает тихонько. Кажется, собралась вся деревня. Три старухи тянут плач, мерно раскачиваясь, подвывая на выдохе. Монисто на их шеях позвякивают. Анники кажется, она раскачивается вместе с ними, будто плывет в огромной лодке, лежа на спине гигантского водяного змея. Волна подбрасывает ее, тело змеево мягко бьется о дно.

Рядом на табуретке сидит мама, держит Анники за руку. Мама одета точно так же, как и в то утро, когда отпустила ее вместе с Пеккой проверить силки. Только лицом как будто состарилась на десять лет. Мама морщится, выдавливая слезы, но у нее не получается, и она только тянет вслед за старухами.

Пекка тоже здесь, у другого борта этой лодки. Анники тихонько сжимает его руку. Пекка вскидывается и смотрит на нее со смесью ужаса и радости — Анники впервые видит, как это, когда ужас и радость одновременно.

— Пекка, ты что? — спрашивает мама.

Пекка кивает на Анники, не сводя с нее глаз, и тогда Анники зовет:

— Мамочка.

Мама вскрикивает, падает лбом прямо ей на живот и плачет. В избе все стихает, кроме ее всхлипов и треска свечей. Анники поднимается и садится в гробу. Она одета в материно смёртное, и рукава широкой рубахи свисают с плеч.

— Ой, Господи! — кричит соседка и бросается к выходу. Некоторые бегут за ней, остальные вжимаются в стены.

Посреди комнаты замирает, как заяц, Дюргий: на щеке у него глубокий порез, чуть припухший, воспаленный. Отец Дюргия, высокий мужчина с огромными руками, одним махом вышвыривает сына за дверь и пятится сам.

— Она же мертвая была, — говорит он,