Иные - Александра Яковлева

— Почему письмо не передали? — Макс придвинул к ней другую бумагу, которая лежала тут же, среди прочих. — Может быть, поэтому?

Аня отложила письмо и всмотрелась в прыгающие машинописные буквы: справка… Смолин Петр Алексеевич… 58-я статья… приговор приведен в исполнение...

Она ничего не понимала.

— Кажется, вы полагали, что он жив? Но похоже, профессор все это время врал вам, — говорил Макс где-то далеко, так что Аня почти не улавливала смысла. — Вы поэтому выполняли все их требования? А Петр, значит, мужественно взял вину на себя…

Взял вину на себя… Приговор в исполнение…

Нет, она ничего не понимала. Что это значит? Что значат эти скученные в строчки буквы? Какое отношение они имеют к Пекке — смелому, самоотверженному, всесильному, способному оградить ее от любой беды?.. Вот сейчас беда, Пекка. Сейчас она случится — так где же ты?.. Как и когда ты исчез?

— Когда…

Механический палец Макса постучал по правому верхнему углу желтого, как гнилой зуб, документа. Аня перевела туда взгляд: 18 июля 1940 года.

Вот, значит, как. Выходит, она два месяца писала письма мертвецу.

Нечто большое, неудержимое и смертельно раненное поднялось со дна и завыло в гортани. Хватаясь за ящики стола, Аня вырывала их один за другим, пока не нашла и остальные письма: все вскрытые, прочитанные, сложенные аккуратной стопкой. Не отправленные. Даже самое первое, написанное сразу, как она попрощалась с Пеккой. Даже оно. Аня сгребла их в кучу, прижала к груди, словно все эти слова, сказанные в пустоту, могли врасти в нее и вернуться, откуда вылились, — в глупое, плачущее навзрыд сердце.

Дверь грохнула: на пороге, багровея лицом, стоял Ильинский.

— Что здесь происходит?! — гаркнул он и стремительно пошел на Макса. — Что вы ей сказали?..

Он увидел все — и сразу понял. Оттолкнув Макса, который лишь виновато вскинул руки, Ильинский бросился к Ане.

— Послушай меня, послушай! — Он схватил ее за плечи, то ли чтобы обнять, то ли чтобы встряхнуть хорошенько. — Я сделал все, что мог, клянусь тебе, чем хочешь — партией, Лениным, собой клянусь! Твой брат… Я все ему читал, правда! Все сложно, но я обещаю: вы еще встретитесь, обязательно встретитесь…

— Вы и ее хотите расстрелять? — мягко спросил Макс.

Ильинский зло зыркнул на него.

— Эй, вы, там! — позвал он тех, кто стоял все это время за дверью. — Тут вредитель! Сообщите в НКВД, сообщите кому следует!

— Эти клоуны слушаются уже не вас, — заметил Макс скучающим тоном. — Хотите снова мучиться от боли?

Но Ильинский больше ничего не успел сказать или сделать, потому что Аня закричала.

Зазвенели и брызнули во все стороны стекла. Лопнули графины и чайный сервиз, настольная лампа и все часы, которые висели в кабинете, словно кто-то стрелял по ним из ружья. Ильинского отбросило — он пробил спиной дверь, вылетел в коридор и, ударившись затылком о стену, обмяк.

Все здание вдруг вздрогнуло и охнуло. С потолка кусками посыпалась штукатурка. Потом раздался грохот, закричали люди — звуки разом навалились на Аню, и она стала терять опору. Падая, она уже видела, как сверху на нее скатывается потолок — вот-вот придавит, выбьет дух, и все кончится. Но чьи-то руки подхватили ее измученное тело и понесли прочь. Не такие, как у Пекки — чужие руки, с чужим запахом и механическими иглами. Но прямо сейчас они спасали ей жизнь, и этого было достаточно.

— Признаться, фройляйн, не ожидал от вас такой силы, — услышала она голос Макса, и некая необычность его тона удивила Аню, задержав на несколько мгновений затухающее сознание.

Никто еще не говорил о мареве так. Не с ужасом. Не с тревогой. Не со злостью.

С восхищением.

1. Мой Бог… (нем.)

1. Мой Бог… (нем.)

Профессор Любовь

Радио на кухне, подключенное к розетке, работало всегда. Эфир начинался в шесть утра, завершался в полночь, и все это время приемник шипел, потрескивал и говорил, не умолкая. Любовь Владимировна только иногда поправляла антенну или крутила ручку громкости, когда хотела послушать хорошую музыку.

Вечерний кофе в маленькой, на одну чашку, медной джезве стал ворчать и подрагивать золотистой пенкой. Любовь Владимировна потянулась к ручке, осторожно сняла кофе с огня, подержала на весу и снова поставила. Ритуальные три раза, ничем не подкрепленные, кроме восточной традиции, — и ароматный кофе из хорошего зерна (подарок одного высокопоставленного пациента) пролился в чашку под аккомпанемент первого симфонического концерта Чайковского. Ей требовались бодрость и хороший настрой, чтобы закончить статью. К тому же Любовь Владимировна старалась спать как можно реже — все равно ее мучили кошмары. В них снова зачастил черный автомобиль. Каждую ночь она пряталась по подворотням, но автомобиль все равно настигал. Проснувшись, она еще полдня отходила, мучаясь фантомными болями.

Любовь Владимировна успела сделать пару глотков и с наслаждением выдохнуть всю усталость, накопившуюся за день, когда концерт вдруг прервался экстренным выпуском новостей. Она раздраженно поморщилась и потянулась убавить громкость. Пережив три войны и две революции, она имела право хоть иногда спокойно выпить кофе. Совсем недавно кончилась финская кампания, последствия которой она до сих пор разгребала в своем кабинете. Однако из динамика прозвучало «Институт мозга человека», и Любовь Владимировна крутнула ручку в другую сторону. Диктор заговорил громче:

— … предположительно, взрыв бытового газа, повлекший за собой обрушение несущих конструкций… Бригады разбирают завалы… Без вести пропавшими числятся по крайней мере сорок два человека…

Любовь Владимировна развернула коляску и покатила в кабинет. Там, на столике у рабочего кресла, чтобы удобнее было дотягиваться, стоял телефон-вертушка — черный, лаково блестящий. Немецкая новинка, Любовь Владимировна получила его пару лет назад по личному распоряжению Петрова, в качестве благодарности за Ваню Лихолетова.

Упершись в подлокотники, она забросила себя в кресло, потянулась к аппарату — трубка выскользнула, упала за кресло. Любовь Владимировна кое-как вытянула ее за провод, прижала к уху. Резко, до боли в пальце провернула диск один раз, другой, третий… Как же много девяток в его номере, как долго проворачивать…

Докрутив, она приготовилась слушать долгие гудки, призывая все силы, рациональные и нет, чтобы Саша Ильинский взял трубку. Но гудков не было. На том конце провода висело бесконечное, тягостное молчание. Наверное, кабинет тоже пострадал, поняла Любовь Владимировна, но это еще ничего не