Громов: Хозяин теней 4 - Екатерина Насута

— Я… не знаю.

— Я вот тоже не знаю. Но даже не в них дело. А в том, что к людям они относятся ничуть не лучше фабрикантов. Тех солдат записали в случайные жертвы. Оно ж всегда, когда всеобщее благо творят, без жертв не обойтись. И сколько их будет? Не вагон и не два… сперва начнут расстреливать эксплуататоров, потом — тех, кто им сочувствует, а там и просто всех, с кем охота счёты свести. И крови прольются не ручьи — реки.

Я это точно знаю. Профессор рассказывал. И знание это, из иного мира, мешает проникнуться идеями.

Вот только знание это — у меня, а у Метельки иная реальность. И в ней идеи революции кажутся донельзя логичными.

— Менять всё надо, это правда, — вздыхаю, потому что ну не нравятся мне такие разговоры. Не умею я убеждать. — Но не бомбами. И не убийством других. Иначе.

Если б ещё знать, как именно.

Но я не знал.

В цеху по раннему времени было пусто и сумрачно. Гудели трубы, скрежетали станки, едва-едва остывшие после ночной смены. И в предрассветной, слегка разбавленной вязким светом фонарей, всё окрестное пространство казалось каким-то чуждым, иным.

Тамошним.

— Не спится? — Митрич был трезв и, верно, оттого мрачен. — От и ладно. Заступайте. Савка, ты на седьмой, а то Никошин приболел…

Он вдруг осёкся и уставился взглядом куда-то за моё плечо.

Я обернулся.

— Чего ты припёрся?

Анчеев?

И вправду, он. Стоит. Глядит и улыбается. Нехорошо так улыбается. И сам на себя не похож. Я не сразу и сообразил, в чём дело.

Чистый он.

И костюм нацепил праздничный, вон, с рубахой алой, шелковой. А на ногах — онучи.

— Анчеев, если за доплатою, то всё, что могли…

— Паскуда ты, Митрич, — голос его звучал тихо и надтреснуто, хотя при этом был слышен, несмотря на шум вокруг. — Продался этим… кровопийцам… тоже сосёшь кровь народную… эй вы, идите, пока я добрый!

Он хотел крикнуть, да только с его лёгкими не до выступлений.

И закашлялся.

А я вдруг почуял тьму.

И не я один. У ног заклубились, материализуясь, тени. Вздыбил шерсть Призрак, а Тьма скользнула к Анчееву и к тому, что он принёс с собой.

Твою же ж… чтоб вас…

— Или не идите. Как хотите… Ничего… сейчас… заплатите! За всё заплатите! — он качнулся и вытащил из кармана… банку?

Бутылку. Такую вот, обычного вида, разве что горло её не пробкою забито, а залито воском. И внутри тьма колышется. Но её только я вижу. Митрич вон хмурится, пытаясь сообразить чего-то, я прям вижу, как мозги его скрипят

— Метелька, — шепчу. — Отступай, только тихонько, осторожно…

А делать-то что?

Остановить? Или… так, думай, Громов. Что бы там ни было, оно вряд ли полезно для молодых растущих организмов. Да и не для молодых. А здесь таковых помимо нас с Метелькой, имеется. Время раннее, что хорошо, потому что людей не так много, как могло бы быть. Но и не совсем пусто.

Рванёт?

Рванёт.

И… тьма выплеснется. Эффект должен быть таким, чтоб заговорили, иначе смысл в этом теракте. А если Тьма тьму сожрёт? То эффекта не будет, но возникнут вопросы. В том числе и у господ революционеров, которые о моем таланте знают.

Лишние вопросы.

И что это знает?

— А чегой это тебе дали? — произношу громко, а вот у Митрича, кажется, мозг заклинило. Он и оцепенел. Случается с людьми. Стоит. Рот открывает и закрывает, но и только. Из этого рта только сипение и доносится.

— Уходите! — Анчеев бутылку выше поднял, показывая, что готов её бросить. А потом из кармана достал вроде как бляшку, только и от неё тьмой несло так, что у меня спина зачесалась.

Я тени подтолкнул.

Пусть вытянут.

Не всё, а, скажем, три четверти. Чтоб оно рвануть рвануло, но не в полную силу.

— Не, — говорю, глядя Анчееву прямо в глаза. — Не уйдём. Ты уходи. Опусти эту дурь и вали, пока полиция не прибежала…

Он головой мотнул. Облизал губы. И сказал:

— Не могу… не могу я. Не могу!

Его вопль породил эхо. А сам Анчеев, взвизгнув, швырнул бутылку.

В Митрича.

Тот с воплем отскочил, а бутылка, едва коснувшись пола, разлетелась стеклянными брызгами. И клянусь, взорвалась она изнутри.

Бахнуло.

Точнее хлопнуло и над полом повисло реденькое облачко, которое мои тени спешили впитать. Анчеев же, издав какой-то клёкочущий, совершенно нечеловеческий звук, полоснул бляхой по горлу. Запах крови перекрыл все прочие ароматы. И смешавшись с вонью лилий, наполнил цех, забил всё-то пространство.

— Выводи! — я дёрнул Метельку, чувствуя, как исподволь меняется что-то. — Людей выводи… Митрич…

Анчеев стоял.

Он должен был упасть, забиться там в судорогах или напротив, отойти тихо и со сдержанным достоинством. Или просто-напросто отойти.

А он стоял.

И кровь, которая выплеснулась толчком, теперь просто стекала по рубахе, марая пиджак. А мешаясь с нею текли из человека чёрные вязкие ниточки. И облако, почти сожранное тенями, всколыхнулось, устремляясь к ногам Анчеева. Оно окутало их и снова выросло, резко, рывком, прибавив в объеме.

А я понял, что произойдёт.

— Выводите! Тут прорыв…

И слово это нарушило шаткое равновесие.

Раздались крики.

Грохот.

Со свистом вырвался пар, где-то там, неподалёку. И заволновались, засуетились, чувствуя знакомую силу, твари. Надо же, а мне казалось, что мои тени их повывели. Но не всех, выходит.

Облако дрогнуло и снова выросло.

Рывками, значит.

А мёртвый уже Анчеев поднял руки и потянулся к Митричу. Мышцы лица его дёргались, складывая одну уродливую гримасу за другой.

— Уходите, — Митрич пятился. — Савка, забирай…

Тончайшие нити вдруг сплелись в одну и та, стремительно выросшая, хлестанула по человеку, обвила шею его и дёрнула, подтягивая к мёртвым рукам. Те же впились в горло, сдавливая и что-то тихо хрустнуло.

Митрич…

Облако тьмы стремительно окутало ещё подёргивающееся тело, прорастая уже в него, вбирая остатки сил и жизни.

— Савка, уходить надо.

Ага, чтоб тут дыра образовалась? Нет уж… вот, дерьмодемоны! Я огляделся, пытаясь найти хоть что-то… надо было носить револьвер.

Плевать, что время от времени облавы устраивают.

Обыски.

И на старуху, которая точно донесла бы. Надо было…

— Лови, — Метелька сунул в руку багор. — Что это за…

Понятия не имею.