Дальнобойщик - Роман Валерьевич Злотников

Январь снежный выдался и с морозцем, рейс получился тяжелый, пару раз «Медведя» на трассе начинало волочить так, что Хуц-Ги-Сати сквозь зубы молился всем богам и предкам, матерился, «Медведь» цеплялся за трассу всеми колёсами.

Вытянули.

Второй раз повело уже чуть не у самого дома, на подъезде к городку, и индеец боялся уже не только за себя — вынесет навстречу какую-нибудь консерву, он и не заметит.

Пронесло.

Поставил 'колун'на стоянку, похлопал по колесу, пообещал себе обязательно благодарственную жертву духам принести, и домой пошёл.

Ну, Машка и потянула — пойдём да пойдём, поглядим хоть, на людей посмотрим, повеселимся, что мы дома, как сычи…

Вздохнул, оделся потеплее, да пошёл.

Речка-то, что за городом, широкая была, а на зиму её льдом крепко хватило.

Вечером шли, Машка на руке повисла — любила она его двумя руками повыше локтя обхватить, и тесно-тесно идти. Словно боялась, что он денется куда.

А он никуда от неё деваться и не хотел.

Народу на берегу — тьма. Весь город, кажется, вывалил.

Рядом друг с дружкой, значит, две проруби вырубили. — Иордань называется, у меня папка, говорили, в такой завсегда окунался, пока в силе был, — шепнула Машка. И тихонько рассмеялась:

— А я всё боюсь. Ужас как хочется, да страшно!

Хуц-Ги-Сати только хмыкнул.

И вспомнил, как с синими губами упрямо шёл навстречу морской волне, и чувствовал спиной взгляд отца.

— Смотри вперёд! Смотри в море, прими его, обратись к духам пучин!

А может, обманывала память? Не умел отец красиво говорить, всё больше молчал. Правда, когда сын подчёркнуто неторопливо вышел из воды, похлопал по плечу и коротко бросил:

— Бегом.

И они бежали до самого костра, который горел на берегу, ожидая тех, кто проходил сегодня обряд Посвящения Морю.

Индеец глянул на небо.

Было оно сегодня на удивление чистое и звёздное.

И — тихое.

Хотя вокруг народ пошумливал, кого-то даже вездесущие казаки под руки вывели, укоризненно приговаривая: — Что ж ты, зенки залил, и не стыдно тебе? Как можно-то, на Крещение-то, а?

— Дык ить, до первой звезды, а оно ывооонаа каааак, — ноги у того, кого волокли, заплетались, он смешно вскидывал голову, на звёзды показывал.

— Идут, идут… Вона, смотри, — пронеслось по берегу, смолкла гармошка, молодёжь вырубила «транзистор».

Правда, шли.

Жрецы христиан выглядели торжественно, несли крест на длинной палке, за ними прихожане — самые рьяные, значит, с иконами.

Индеец смотрел с неприязнью, но молчал — не хотелось Машке настроение портить, да и самому посмотреть любопытно. Как там они рабов охмуряют.

Остановились, затянули распевное, торжественное. Голос попа, который не то пел, не то читал эти свои заклинания, низкий, густой, плыл над собравшимися, над рекой, над белыми, укрытыми снегом деревьями на том берегу и, казалось, поднимался к весело подмигивающему звёздочками небу.

— Вон, смотри, освящать воду будут, целебная она станет, — шепнула Маша, кивая на процессию, которая отправилась к иордани.

Опустили в воду большой крест, что-то снова поговорили— попели. Поп выпрямился во весь немаленький рост, перекрестил собравшихся.

Скинув длинный тулуп, первым полез в прорубь тощий жилистый механик из мастерской, куда Хуц-Ги-Сати захаживал, договаривался, чтоб «Медведя» посмотрели.

Задержался на перекладине, что над самой водой, вдохнул поглубже— и окунулся!

Вылетел из воды, тут же исчез второй раз, опять показался по плечи, крестится.

— Господи, помилуй! Господи, помилуй!

И тут же — третий!

Стрелой взлетел обратно, там дружки уже ждут, полотенцем растирают, жена ноги трёт шерстяной варежкой, голову укутывают.

Кто-то в крышку термоса уже льёт что-то пахучее — аж туда, где стояли Хуц-Ги-Сати с Машей, запах дошёл. Приятный, травяной…

Небось и этот рецепт у нас украли, скривил уголок рта индеец. Наверняка же из местных трав да ягод готовили.

А народ шёл и шёл к иордани — кто спускался осторожненько, пробовал воду кончиками пальцев, втягивал со свистом воздух сквозь зубы. Здоровенный околоточный из «центрового» района взревел: «Господи, помилуй!» не хуже того попа, что воду святил, бухнулся в воду так, что она окатила тех, кто поближе стоял.

— Пересидит! Да, пересидит, тебе говорю!

— Да не пересидит, Акимыч чуть не с конца лета готовился!

Спорили рядом, Хуц-Ги-Сати не выдержал, обернулся.

Осанистые мужики в годах — бороды окладистые, шубы нараспашку, из купечества, видать, — спорят горячо. О чём, правда, не сразу понял.

Пока те не засобирались по тропке налево, туда, где был небольшой выступ, а за ним вроде тоже мосточки. И народ за ними тоже потянулся. Не весь, но хватало.

Оказывается, там тоже прорубь соорудили. Не крестом, правда, а обычную, прямоугольную. И костер рядом, и даже палатку поставили армейскую, с печкой внутри.

Вот откуда дымком-то тянуло!

Двое крепких мужиков, один жилистый, невысокий, второй здоровенный, с тугим выпирающим пузом, лысый как коленка, неторопливо раздевались и добродушно подкалывали друг друга.

— Ты, Акимыч, сходу-то не бросайся, а то река из берегов выйдет.

— Ну тебе-то, Стёп, переживать не о том надо. Ты, главное, занырни. Пустые-то вёдра не тонут!

Хуц-Ги-Сати оглядел обоих с ног до головы.

— Готовиться с лета к тому, что дети тлинкитов проходят в десять лет… Ну да, что ещё ждать от тех, кто даже свои обычаи у нас украл, да ещё и бабки на этом стрижёт.

Сказать-то тихо хотел, Маше, а — услышали.

Тётка, что рядом стояла, и услышала. Дородная, одышливая. Пальто на вате — от бабки досталось, не иначе. Развернулась, ну точно тяжёлый трак на зимней трассе.

— Ты это чего рот открыл? Это кто тут что украл⁈ Нехристь окаянная! Все вы колоши такие, даром что прикидываетесь!

Маша вцепилась в руку, пыталась утащить, но его уже понесло.

— Мой народ тысячи лет укреплял своих юных воинов! Я сам в десять лет вошёл в зимний океан, и никакой это не спор был, а…

Его крепко хлопнули по плечу.

Лысый.

Стоял, улыбался. И пахло от него чем-то таким… Странным. Но чем, Хуц-Ги-Сати не понял.

— Друг, праздник же великий! — тут на тётку цыкнул. — Грешно сквернословить! Крещение!

Но плечо индейца не отпустил.

— В десять лет, говоришь? А давай с нами, кто кого пересидит! На троих-то оно веселее!

За спиной кто-то ахнул.

— Третий сидеть будет! Григорий Фомич, на кого ставить-то теперь станешь?

Хуц-Ги-Сати открыл рот.

Закрыл.

Маша дёргала за рукав, он осторожно, но крепко перехватил её пальцы.

Ну нет.

Теперь уйти он не мог.

Принялся молча расстёгивать куртку.

— А ты что стоишь? — снова рявкнул лысый на ватное пальто. — Ещё одно полотенце готовь, не видишь, на троих пересиживать будем⁈

И расхохотался.

*