журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №0 1994 г. - Татьяна Янушевич

вой, бунт, брожение, все такое. И — собрание — стихийное, митинг, у каждого ком в горле, каждого вдруг озарило, как же так, как мы живем, как скоты мы живем, а товарищи наши гибнут в мирное время от рук бандитов, убийц, как же так. Народу в аудиторию на втором этаже набилось пропасть, какие там занятия, девушки плачут, слез не стесняются, ребята кулаком воздух рубят, выражений тоже не стесняются. Комсомольские лидеры пытаются взять в свои руки, тот же будущий валютчик с блокнотиком, не берется в руки. Кто-то требует тишины, долго, сурово ждет тишины, а когда поверили, будто и впрямь нужна тишина, когда поверили наконец и утихли, пшик прозвучал вместо слова, все та же жвачка... Взорвались тогда окончательно, проораться невозможно, даже когда ректор явился, товарищ Щуклецов, и партком и профком — невозможно. Требовали одного, требовали — потребовать! Что, кто, чего — неважно, забылось, но накал громадный, ректор говорит тихим голосом, как опытный, снова клюнули было, вслушались — та же каша — вой, ор, истерика, письмо Брежневу, министру, в ЦК, в Политбюро, в обком, громить обком, голодовку, траур, протест, воззвание к студентам страны, мира!..

А что удивительного, молодые совсем ребята, были и нет, жалко ведь. Один еще жив был, когда митинговали, все рвались кровь сдавать. Кровь и я предлагал, про кровь мне понятно, а кипеть не кипел, постоял в уголке, поплакал за компанию, душно там, народу битком, дышать уже нечем, на волю выбрался, в коридор, как-то много мне там театра увиделось, да и в себе вдруг жуткое ощутил омертвение, какую-то и самого себя напугавшую скуку, зудящую коросту равнодушия вокруг все той же болячки необоримого детского страха — нет ребят — чего глотки-то драть. Выбрался вон, покурил за спинами, покурил и послушал.

Все то же, все то же, не разбери-поймешь, столько во всех вранья накопилось, столько гадости, мусора, глупости — прорвало будущих педагогов. Во мне ж поменьше, наверное, скопилось, ленив был копить, потом уж полезло, а тогда жиденько все во мне было, щелкал науки играючи, порхаючи, не уча, не вникая, не в пример многим, да большинству — долбили, долдонили, таскали по перышку в свое гнездышко, словно б всовывая себя в правильные те науки, которые все вдруг стали сейчас неправильны, и всегда неправильны были, и внутреннее чувство любого человека даже помимо сознания чует, провидит эту неправильность, копя догадку, как желчь, идти поперек не смея, потому что внутреннее чувство внутри находится, а мир весь — снаружи.

Но смерть, как от века оно ведется, и обнажила именно то сухое голое чувство, которое в каждом есть, в каждом, вроде залога, оно-то и бушевало в аудитории номер двадцать четыре на втором этаже типового кирпичного здания по улице Советской осенью семьдесят третьего года, когда я выбрался за спины тех, кто головы не терял, не буянил, однако любопытствовал чуть ли не сладострастно, упиваясь чужой разнузданностью, своей лояльностью. От греха подальше, думали тихо мы, говоря вслух озабоченно, уф, нечем дышать, яблоку негде упасть, из пустого в порожнее, так говорили друг другу, усердствуя в диалектичности.

Потом и Закадычный выбрался, глаза красные, мои просохли, натуральная, говорит, говорильня, как в бане, слышал, чего плетут, потолкались еще за спинами, то одобряя, то осуждая, вытягиваясь на цыпочках, втискиваясь в щелку меж сомкнутых плеч, перекидываясь парой разумных слов, мол, без толку все, одна говорильня.

Потом я ушел, тихо-тихо, боком-боком, все быстрей и быстрей, по пустынным, высосанным митингом коридорам, почти бегом, все от того же греха подальше, кровь мою не берут, а душу я не отдам, самому пригодится, жить-то вон еще долго как.

В институт пришел снова, когда все уже кончилось, пришел на похороны, как честный, но перепутал день похорон, удачно так перепутал, прогулял, никто не удивился, всегда посещал с пятого на десятое, столько вокруг всякого булькало, какая к черту учеба, да и глаза мозолить, лучше эту пыточную стороной обходить — прогулял одним словом. Опять же на карандаш не возьмут — блокнотик валютчика перед взором маячил — зачем же добровольно башку совать, такие причины.

А похороны прошли скоренько, милиции море было, машины с мигалками, у института автобусы пустые, с маршрутов сняли, это у нас умеют, панихида в спортзале, гроб, венки, плач, речи, почетный караул, оркестр, вы жертвою пали, слезы, слезы, девушки в черном, вынесли, пешком пойдем, пошли пешком, через весь город, по Красному проспекту, поломав движение, гроб посменно несли, Закадычный портретик нес, Спринтер, Историк, Жизнелюб, все там были, лозунг нейтрального содержания, вечная память павшим от рук бандитов-убийц, лозунг согласовали, на втором этаже, в столовой, поминки накрыли, непонятно, кто на поминках-то был, родственники, начальство, преподаватели, а из студентов-то кто, самые активные, самые сильно переживающие, самые нахальные, очень интересно мне было.

Второй мальчик через день-другой умер в больнице, гроб с телом на родину повезли, делегацию выбрали — студенты, преподаватели, от космомола чтоб — повезли, вся деревня хоронила, из соседних съехались деревень, мальчик-то, оказывается, единственным был, кто вроде как в люди вышел, надеждой, оказывается, всей деревни был, глухая деревня, далекая, молодежь из ружей палила, тоже требовали, чтоб убийц им выдали, самогону, само собой, водки, делегация сама чуть жива возвратилась.

Вот и все.

Но другая уже делегация попала все-таки к первому, Горячев правил тогда, Федор Степанович, корешок, говорили, Брежнева, вместе учились, что ли, не иначе как сплетни, каких только собак не вешали на Горячева, да и то сказать, долгонько сидел, наворочал изрядно.

Крикунов на выборах прокатили, ректорат, партком, комсомол, отобрали самых пред светлые очи достойнейших, абы не вышло чего. Как-то с самого начала получило то дело нежелательную политическую окраску, а кому ж это надо, на рожон переть, тем более о демонстрации в тот же день вражеские голоса передали, так что и впрямь — скандал.

Встретил Федор Степаныч, как отец родной, руки жал, рассаживал, выкладывайте все как есть, как на духу выкладывайте, по порядку, ну, кто смелый. Так, мол, и так, общежитие сдали, а жить там невозможно, воды нет, свет то есть, то нет, столовой нет, буфета нет, транспорт туда не ходит, телефона нет, милиции нет, про культурный досуг и говорить нечего, даже почту через раз приносят... Челом, значит, бьем.

А подать сюда Тяпкина-Ляпкина! — вскричал в селектор разгневанный отец и радетель, тяпкины-ляпкины возникали по мановению, словно не на своих они были рабочих' местах, а, незримые, так и сидели неслышно на стульчиках, по стеночке. Делегация