журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №0 1994 г. - Татьяна Янушевич

замнем для ясности. Мужики окурков в сапог набросали, нахаркали, кто-то даже исхитрился напрудить, замполит, увидев под сапогом мокроту, сразу все понял, дневального заставил чистить сапог, потом забрал его в канцелярию, к делу, наверное, приобщил.

Кто-то из дембелей, сжалившись, решил пожертвовать сувенирной гильзой той же серии, если так уж отчет вас заботит, возьмите, предъявите. Я вызвался нарисовать покаянную докладную, выстрелил, мол, на посту от страха, а гильзу приложите, вот вам и полный отчет.

Так нет же, нет, не в отчете все-таки дело — страх обуял господ офицеров. Дежурили по дивизиону всю неделю одни и те же офицеры, кто ладит с личным составом, а тот же замполит и до патрона никогда не ходил ночью посты проверять.

Патрон не нашли. Через несколько дней, походя, обмолвился командир, мол, все-таки подбросили патрончик-то, мол, совесть кой у кого заговорила. Войска твердо решили — враки — не водится ни в батарее, ни в дивизионе такой скотины, которая б всей батарее подлянку подстроила, на понт берет командир, на понт.

Дело, конечно, не в патроне, дело в бумаге, дело даже не в бумаге, а вот в этом приказе, в самой возможности его — пиши — но, может быть, не в приказе, а в том гибельном чувстве, которое вдруг народилось во мне и застыло при виде чистого листка на зеленом сукне, ручка поверх, косо ручка лежит, мутный свет из окна, отражающего и лампочку под потолком и настольную лампу, щелястый пол под ногами, неистребимый для казармы дух крысиной падали, табачный дым, пятна выжидающих вокруг фигур в помятых кителях с погонами, портрет Устинова в легких очечках, бюст вождя на столе, рядом с бумагой... Дело в том, что никому никогда не объяснишь, писал или нет, предал или нет, в любом случае предал. Я не могу объяснить этого, но в любом случае остаешься подонком, в любом случае, даже абсолютно не тронутая, бумага побеждает тебя, словно девица побеждает, с которой провел попутную в поезде ночь, за разговором провел, исключительно за разговором, вдруг присылает из Тьмутаракани, на бланке, „ничего от тебя не надо зпт родила сына зпт назвала Каин зпт мальчонка прелесть тчк“.

 Это я, это я, говорите на меня!..

Зачет

Не помню, как предмет назывался, но из тех, самых-самых, то ли история КПСС, то ли политэкономия, то ли научный коммунизм, то ли диалектический материализм, не помню, но нечто такое — увесистое, кирпич, глыба — а вместе с тем вроде полое, ускользающее, текучее...

Преподаватель, Вензель, был относительно молод, сейчас я понимаю так, что просто молод, -однако при очках и при лысине. Почему-то убедил я себя, что у нас с ним контакт. Отчего, почему, тоже не вспомнить, скорее всего, мне просто выгодно было надеяться на контакт, ни на что другое не имея ни малейшей надежды. Утопия контакта этак рассеянно проистекала как бы из самой себя, словно б утопия была зеркалом... Выходило в том зеркале, что Вензель должен испытывать ко мне симпатию, как к одному из немногих на факультете юношей, как к юноше, у которого достает ума уважительно, не взирая на незрелые для преподавателя лета и кабинетный зачуханный облик, относиться к нему, не панибратствовать, не искать дружбы, как к юноше, вполне бесспорно преданному власти, с высокими гражданскими идеалами, что легко заключалось по отсутствию того же панибратства, заискиванья, поползновений к сомнительной дружбе... Хотя симпатия была вольна проистекать и с другой стороны, например, как к очевидному шалопаю, что ему, сухарю и педанту, не может не льстить, потому что в узкой груди его бьется прокуренное сердце романтика и бродяги, тайно кропающего стихи...

Я подобен был человеку, сооружающему для самого себя переход через горный поток, наращивая опоры, настил, перила, не без ужаса продвигаясь вперед, с фатальной тупостью тлела во мне надежда, что там, где невозможны уже опоры, законы механики сжалятся надо мной ввиду наглядного трудолюбия и бесстрашия, сжалятся, усмехнутся, закроют глаза на нелепость сооружения, позволят самого себя приподнять за шкирку, перенести на тот берег, такой близкий и, разумеется, обетованный.

Колобродила кровь щенячья, не до Вензеля, не до занудной его науки, все-таки зачет, все-таки не экзамен, так неужели ж я, такой уже искушенный, не наскребу на плюгавый этот зачет, быть того не может.

Требовались конспекты основоположников, конспекты, как водится, передавались из рук в руки. Тут была древняя, не нами придуманная, игра. Молчаливо полагалось иметь общий смазанный облик, посещать, поддакивать на семинарах, даже пытаться отвечать, смущенно, косноязычно, это не важно, главное активничать, даже и поспорить ради той же активности, ради творческой атмосферы, ради обустройства пространства, на котором мог бы преподаватель развернуться, блеснуть, может быть, и носом потыкать... — малость, однако существенная. В обмен полагались поблажки, допустим, тот же конспект уже просматривался вскользь, рассеянно, кто ж из преподавателей не имеет святого на рассеянность права! И напротив, у тех, кто умствовал чересчур, якал, дерзил, или не посещал, не активничал, просто почему-то не люб был — конспект изучался тщательно, вдумчиво, что опять же святое преподавателя право.

Я ж провел поначалу разведку боем, ринулся на авось, вдруг да проскочит, заявился без конспектов, с видом дурачка-простачка. Такой ход тоже бытовал в студенческом фольклоре, где Иванушка-дурачок, не выполняя формальных требований, интеллектуально вдруг расцветает и все такое. Однако меня осадили, твердо в тех же оставив дураках, без конспектов разговаривать не о чем. И внять, надо было внять тревожному сигналу, задуматься об истоках такой вот принципиальности, но ход с Иванушкой пленял простотой, перестроиться я не смог. Тут же, под дверью, под носом у Вензеля — он как раз проходил мимо, глянул мельком, не смутив, не напугав — на подоконнике, в спешке, раздербанил только что проверенный им конспект с приметным девичьим почерком, заштриховал чужую фамилию, вписал свою, размашисто, крупно, вырвал последнюю, с непросохшей еще пометой „см“ (смотрено), страницу, перекатал ее с пятого на десятое своей, так очевидно чужой для этой тетради рукой, и — на приступ, глядя честно, ухмыляясь блудливо, мол, вспомнил, мол, нашел, мол, всегда имел... Расчет именно на наглость, напор, агрессию, на то, что Вензель хмыкнет, ну ты и жук, хмыкнет, улыбнется, махнет рукой, и дальше все пойдет своим чередом, будет хмыкать, улыбаться, махать руками, сучить ногами, сморкаться и плакать от умиления и восторга!..

То ли напор мой сочился страхом, то ли агрессия вырисовывалась жиденькой, то ли Вензель к жукам относился прохладно, но