журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №0 1994 г. - Татьяна Янушевич

хреновину эту, брось, че ты, как первый раз замужем, давай-ка лучше пивка, жара такая. И правда, приносит из кухни пиво, стакан, в руки дает, по-царски, не в пиве, мол, дело, дело, сам понимаешь, в доверии, сто лет в обед этому пиву, помои, натуральные помои, куда денешься, пригубил, этак скромненько, мол, благодарю за доверие, ценю и все такое, а Вензель вдруг опьянел, пока за пивом сходил, опьянел. И как-то видно вдруг стало, пьет давно, пьет черно, обвально, но мне-то что, мне-то какое дело, „сегодня вы меня не пачкайте, сегодня пьянка мне до лампочки, сегодня жизнь моя решается, сегодня Нинка соглашается" — зачет бы чирикнул — хоть залейся. Похоже, все ладком, задарма поставит, по-божески, мордой повозил уже, пора ставить, это надо ж, столько крови попортил, сейчас уже не открутится, уж пьяного мне-то не победить.

А Вензель уже матюка загибает, руку кладет на плечо, ну и портретик на нем, только теперь разглядел по-настоящему, красный, бледный, в испарине, мешки под глазами, а разит, разит как, по всей квартире такой же устойчивый дух нечистот, табака, перегара, рыбы, и не в том даже дело, что обстановочка дохленькая, что вонь кромешная, пыль, объедки, окурки, дело в общей затхлости, в общем именно нежилом духе, такое никак за несколько дней холостячества не накопишь, значит, и живет так, даже если с женой и ребенком, даже если чисто, трезво, проветрено. Вензель курит, пепел на пол стряхивает, про сердце разговор, что пошаливает, курю вот много, затягивается брезгливо, беречь надо сердце, разумно высказываюсь, тут шутки плохи, натурально сочувствую, напрочь не зная, где это самое сердце тукает в человеке, за тетрадь все страдаю, так, мол, тебе, дураку, и надо, говорили ж ребята, пиво, в общаге, нос воротил, вот и схлопотал по соплям, так и надо, два дня, как зверь, строчил не разгибаясь, поля по линеечке...

Да ты выпей, выпей, уговаривал Вензель, да пью я, пью, ублажал я в ответ, заставляя себя коснуться стакана губами, вливая в горло толику мерзкой жижи, глотая с натугой, пей, говорит, не стесняйся, пиво отличное, жигулевское, с мартовским не сравнить, я пью, пью, чего там, нормальное пиво, сразу видно, что жигулевское...

О том, о сем завел речь Вензель, о девицах, о чем же еще, как да что, трахаетесь там, наверно, без продыху, публичный дом в институте, наверно, а, если честно? Да уж, киваю, гаденько улыбаясь, не без этого, чего там, киваю, улыбаясь, выпуская в прищуре дым. Но — и все — большего, мол, позволить себе не могу, по моральным, мол, соображениям, приличные люди, все такое, язык не поворачивается. А Вензелю надо чтоб поворачивался, надо чтоб как вьюн завертелся, подробненько, сладенько, с именами... Дурно мне тут стало, тоскливо, хоть вой, мало того, что и жуир-то из меня аховый, так оно больше, теоретически, но и моральное мое чувство, растяжимое иногда до безобразных размеров, начало тут понемногу сжиматься, густеть, не выпуская наружу похабщину, начало давить на горло больно и осязаемо, хрип, хлип, сип сцеживая наружу. Хотя в привычной среде — не на продажу — все мы только тем тогда и занимались, что изощрялись словесно, не было слаще заботы, чем смутить, не смутившись, за хороший тон тогда почиталось, за широту и вкус, а еще, разумеется, молодость — свежесть телесная да мутная внутри дурь. Но вот ведь, заклинило, словно грязный кляп сунут, ни проглотить, ни выплюнуть, я вдруг вспотел от страха, по-настоящему возненавидев Вензеля, себя, зачет поганый, все, амба, захлопнута мышеловка, извращаться словесно я тут не буду, просто не сумею, даже разрешив себе, зачета не получу, из института вылечу, ни одна живая душа про чистоплюйство мое не узнает, а всю оставшуюся жизнь про женщин буду говорить только гадости, только грязь и скабрезности, мстя за незаконченное высшее, а тело свое молодое сплошь покрою наколками опять же похабными.

Вензель увидел, все он увидел, на попятный пошел, шутка, говорит, к слову пришлось, чего ты в бутылку сразу, шуток не понимаешь... Пошутили и будя, ближе к телу, как говорится, мне, собственно, некогда, меня, собственно, ждут, а мы тут лясы точим... Прибрал. Стакан унес, пепельницу на пол опустил, спички на сигареты, сигареты на тетрадь, стопочкой, чтоб аккуратно, даже на пепел дунул, как раз на меня сдул, а я не заметил вежливо, а что не сдулось, рукой сгреб, вместе с пивной мокротой размазал, а ладошку о штанину вытер, вроде отряхивая штанину — расчистил арену.

Билеты веером, прошу вас, по-купечески ручкой повел, какой на вас смотрит, двадцать минут, надеюсь, достаточно, снял часы, перед собой положил, двадцать минут по инструкции, чтоб без претензий, ну-ну, готовьтесь, можете курить. Сидел напротив, листал конспекты, сгодились-таки, выходил в другую комнату, существовал там беззвучно, являясь вроде как протрезвевший, покрепче пива, наверное, было, минут на пять хватало взбодриться, потом еще пуще везло. Вдруг вскинулся в ванную, долго вода там шумела — брился, оказывается — еще стал страшней, в порезах, в синюшности щек, кровища хлещет, одеколоном воняет, газетными огрызками порезы заклеены.

Время истекло, дополнительного времени на подготовку не просите? Отлично, слушаю вас, хоть с первого вопроса, хоть со второго... Да хоть с десятого, нечего мне сказать, не-че-го, помучил, правда, учебник, ни черта в нем не поняв, самому аж смешно, насколько оно без толку все оказалось, только когда закрыл, тогда понял, что без толку, ни слова не могу вспомнить, подивился, струхнул, по новой открыл, читаю, читаю, вроде мое все, знакомое, закрываю — шаром покати — с секретом оказался учебник, и так я к нему, и этак, и пометы, и выписки — бесполезно — только наизусть учить, только зубрить, от „а“ до „я“, но и учить-зубрить невозможно, кругленько все там, текуче, ползуче, кругленькие слова-катыши, так и катятся одно за другим, одно из другого, дольше фразы смысл не живет, хотя следующая как раз из того, предыдущего, уже мертвого, смысла проистекает, стекает и дальше себе течет, до абзаца, до курсива, до малюсенькой точки-рыбочки, юркнувшей прям из рук, течет себе смысл, утекает, перекатывает слова-голыши, шум, плеск, шорох, в камышах сноски крякают, фамилия классика смачно плеснет, цитата, прогудев, проплывет, вся в огнях и спокойствии знания, музыка там, голоса, волна берег обдаст, снова утишится все, все то же, все то же, капитализм на дне, как консервная банка, опасная для босой пролетарской ноги, убаюкивает водичка понятностью, заманивает в омуты философии, кружит, несет, утекает, сквозь пальцы уходит, ни вкуса,