журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №0 1994 г. - Татьяна Янушевич

требуют, все горло дерут да умствуют, и сановных товарищей с реальной в руках властью, которые, не юнцов опасаются (уж там-то управу найдут, маленьким кнутом и большим пряником, сообразно моменту), а на нас с опаской поглядывают.

А мы что, мы переменам рады, но сами палец о палец, мы всей душой, но-чтоб мирком-ладком, тихими своими биографиями мы-таки добрались до пирога, а нам — по рукам — теперь не так делить будут, не по старшинству, а по очереди, не по очереди, а поровну, не поровну, а кто урвет... Причем вы и делите, нам говорят, а мы еще поглядим, как там оно получится, вы и делите, раз уж такие идейные (а мы идейные), раз уж промеж затесались.

Кто делил, тот знает, себя не обнесешь по-любому, а если уж обнесешь, то мужики из своих стаканов плеснут, по-честному, друг перед другом, все одно больше достанется, а кто-нибудь, на стакан твой глядя, без выражения сказанет — своя рука владыка — или сам ты себе так сказанешь, если больше себе оставил, вроде бы в шутку сказанешь, а вроде и с извинением, так вот оно получилось, не виноват, гад буду, не виноват, мужики поймут, чего там, капли считать, поймут, они тебе эту бутылку и сунули, только чтоб самим потом вот так же не извиняться, так что поймут, а когда за другой сгоняете, то без слов уже в руку ляжет, сама, как скипетр державный, без разговоров-уговоров, володей, владыка!

 Это я, это я, говорите на меня!..

А помните другую игру — густо-пусто — помните?..

В ладонях камушек, ладони мокры от страха, от страдания, колечко, колечко, выйди на крылечко! Ты вскакиваешь, счастливый, ты всех обманул, ты так правдиво крутил головой, выспрашивая, у кого, у кого, у тебя, я знаю, у кого, у меня, обманным смехом заливаешься ты, и снова хнычешь, хоть бы раз мне дали, колечко, сидишь, словно б обиделся, опечалился, а сердечко тук-тук, а ноги-то под себя, для рывка, для прыжка!.. Уф, теперь твой час, теперь, наконец — молча, молча — только ладонями, только кожей, касанием, ты сможешь все ей сказать, она на тебя и не смотрит, она целомудренно раскрывает сухие нежные ладошки, принимая доверчиво твои сомкнутые, твои утюжком, будто здесь ты оставишь камушек, или здесь, или здесь, ты нарочно задерживаешь свой утюжок в доверчивых ее ладошках, ты нарочно долго и хитро глядишь в глаза ее, цепенея от собственной смелости, глядишь, словно союз заключая, чтоб видели все, чтоб порадовались раскрытой тайне, в кого ты втюрился, чтоб позлорадствовали, готовые ревниво растерзать эту тайну, в ладонях скрытую, эту тайну, такую неудобную для тайны, потому что девочка для всех — одна — и тайны вокруг нее проходят друг сквозь друга бесплотно, бесплодно... А камушек оставляешь самой невзрачной, самой еще маленькой, которой никто и ни разу, которую и в игру допустили только из жалости, которая и не смела надеяться, но планы твои смелы и пространны, твоя девочка, как раз потому, что не предпочел ты ее, должна вдруг понять, насколько между вами глубоко и серьезно, если не позволяешь ты себе откровенного предпочтения, если самое дорогое вкладываешь ты в цыплячьи лапки самой никудышной, если не посмел ты опорочить признанием царский бархат дорогих ладоней, пускай, наконец, узнает, какой ты умный и ловкий, какой преданный!.. Все как по-писаному, с двух сторон ее держат догадливые, а она умница, а вот и не у меня, она говорит, но так говорит, чтоб ясно всем стало, у нее, у нее, только у нее, красивые всегда играть не умеют, разве такая обманет, а она хихикает по-дурацки, чуть не плача хихикает, на кого, на кого, а на тебя она все же рассчитывала, но резво продолжает притворяться, мороча всем голову, у меня, у меня!.. Колечко, колечко, выйди на крылечко! Никудышная встает, тихо и виновато, слегка напуганная счастьем, про нее ни один не подумал, стерегли красивую, не без досады теперь сознают твою хитрость, а, может, и глупость, ну кто бы брал в расчет никудышную, даже неинтересно, как бы и не счетово, никуда не ведет твоя хитрость, потому и за доблесть не почитается. И когда она благодарно вкладывает в ладони твои камушек, ты и сам понимаешь, ребята правы кругом, это какая-то скандальная — за пределами игры — простота, такой очевидный ход ни глупцу, ни мудрецу в голову придти не может, это все равно, что при всех поцеловать тебя, так черт бы с ней, на то и никудышная, но самому-то теперь куда со стыда деваться, лучше б плюнула, можно было б поколотить, а так, как оплеванный, смех один, и позор, одно утешает, ревности здесь быть просто не может, хотя и' сочувствия быть так же не может, ну что за наказанье с этой блаженной, что с нее взять. Но ты вдруг делаешь гениальный, в отчаянье, ход, это как озарение, это не то чтоб поперек рассудка, но как бы даже в стороне от него, ни один из играющих даже приблизительно не мог заподозрить такого коварства, ты снова вроде блеснул, теперь безусловно, все только выдохнули, только рты все раскрыли, а когда закрыли, все равно ничего сказать не смогли... Колечко, колечко, выйди на крылечко! Снова тихо поднялась та самая, никудышная, про которую снова все успели забыть, каждый снова и с новым чувством подумал, а кто и сказал, вот ведь, приняли дуру, всю игру испортила, но тебе-то как раз не испортила, тебе-то наоборот, как награда, наконец-то ты обрел дар таинственной речи, которую способны понять только вы, только двое, ты и она, твоя девочка. И то, что она не гладит на тебя, то, что кривит презрительно губки, как раз и говорит о том, как она тебя понимает, большего тебе и не надо, большего ты и не ждешь от нее, от нее, связанной своим к тебе чувством, со своим бы суметь совладать. А никудышная все-таки окончательно никудышная, она опускает камушек твоей девочке, даже ты не уследил за цыплячьими лапками, даже ты, такой искушенный, не был готов к скачку и напрасному визгу, она уже вертится, похваляется, каждый замирает, ведомый своими надеждами, ты понимаешь вдруг, сейчас тебе будет ответ, уже начался, не глядит она на тебя, это первое только адово ответа, как раз на том через никудышную обретенном наречии, раскрываешь ладони призывно, зажимаешь их вслед никчемному взмаху, зажимаешь, словно пытаясь сохранить тепло