журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №0 1994 г. - Татьяна Янушевич

мозга, дужка очков стучала теперь по виску, и было то уже откровением свыше, пауза держалась могильная, а вывод звучал воистину „как колокол на башне вечевой", а мозг, он кровожадно растопыривал пятерню, это мозг! дядя помаргивал, словно и сам не в силах...

Пятерки ставились за последовательное говорение слов, называлось это „рассуждать вслух, творчески" или „самостоятельное мышление". Дядя видимое получал удовольствие, слушая незрелого студента, играючи укрощавшего хаос разрозненных звуков в общеупотребимой понятной речи. Рассказывали ему про деревенское босоногое детство, про маменьку с папенькой, про кормилицу корову Зорюшку, упавшую в овраг и спасенную здоровой богомольной общиной, про знахарку-старушку с ручным на цепи медведем, про студеную в роднике водицу, про тальянки плач за околицей... Так... одобрял, прохаживаясь, дядя, так-так, поощрял он, коща иссякала малоначитанная городская фифа, рассуждайте вслух, творчески, крайне любопытно ваше самостоятельное мышление, фифа вновь понужала, а кузнец-богатырь с бородой, как ночь смоляной, таракану приблудному зуб запломбировал. .. Расслабленно, по-отечески, дядя клал руку на плечико хорошенькой фифы, ну уж, скажите, запломбировал, а хорошенькими были все, попробуй не быть хорошенькой в двадцать цветущих лет, и рука, подрагивая, лежала на робком плече несмышленой, и пятерка, как перс райской птицы, мягко планировала в зачетку, и любовь осеняла обоих нежным своим крылом, и научный коммунизм оставался нашим любимым предметом, потому что ученик — есть даже такая теория — полюбляет предмет через личность учителя.

Третьим в комиссии должен быть представитель деканата, однако — не было. Декан, литератор, замдекана, лингвист, прекрасно понимали, чем грозит мне комиссия, мудро отсутствовали, не чужого ведь студента шпыняют, своего, кровного, поделом шалопаю, но надо и совесть иметь, не совсем же конченый, и похуже тянуть приходится, а эти, с кафедры, задушат и пикнуть не моги, у них там не абы что, цельный марксизм-ленинизм.

Дело оборачивалось так, что влип я не сам по себе, хотя конечно, конечно, в первую голову сам по себе, но еще и как козявка, как „на нейтральной полосе цветы", война двух кафедр, корифеев, богов, алой и белой розы, за передел уже поделенного мира, короче, паны ссорятся, у холопов чубы трещат.

Комиссия оказалась неполной, это был шанс, малый, но шанс... Спасло меня только то, что ни единым словом, выклянчивая пересдачу, не обмолвился я о формальной этой зацепке, бог уберег. И снова завис нараскаряку.

Случай, как они все говорить любили, беспрецедентный. Не сдать уже оказывалось невозможным, -студенческая моя судьба как бы меньше всего стала мне же принадлежать. Я чувствовал себя, словно несчастный больной со вспоротым брюхом, над которым светила ведут яростный высоконаучный спор, то ли окончательно резать, то ли рук не марать, все равно не жилец, имея ввиду все-таки не .мою, слабо тлеющую жизнь, но исключительно интересы науки в целом и всего человечества, в частности, и только сестричка, промокая тампоном лоб, смотрит ласково, отчего еще больше хочется жить, жить, да и светила не изверги, они ведь совсем не против моей маленькой никудышней жизни, больше того, они охотно бы хряпнули со мной спиртику, но интересы науки в целом и человечества, в частности...

Вензель то ли в отпуск ушел, то ли отгулы взял, то ли заболел навсегда, по крайней мере в институте нет его, нет и нет. А промедление смерти подобно, условно меня допустили, условно сдаю экзамены, условные получаю оценки, в зачетку ничего мне не ставят, смотрят, как на больного, что же у вас там с политэкономией, лица непроницаемы, нехорошо, голубчик, нехорошо, хорошо, голубчик, хорошо, говорит мне эта непроницаемость, тихая, робкая их приязнь льстит мне, воодушевляет на понимание некоего братства, некоего бесплотного сговора людей посвященных, пристойных, здраво понимающих, чего стоит эта тяжелая, словно танк, наука. Доброта и порядочность этих людей душат меня, словно навалившийся во сне кошмар, я не достоин их доброты, я верю, верю во все тяжелые эти науки, просто ленив, но это ли достойно уважения! Что же вы так спустя рукава к серьезной такой науке относитесь, говорят они мне, надо исправлять положение, говорят они мне, милые, интеллигентные филологи, все про все они понимают, плетью обуха, но вслух говорят, как надо, доверяя, вполне доверяя мне прозрачность обратного смысла, не сдать теперь невозможно, не сдать, значит, предать, обмануть беспомощность молчаливого сговора — нет, невозможно.

В деканате адреса не дали, спросите на кафедре, так сказали. На кафедре была суета, заминка, впрочем, краткие, непонятные переглядки, просьба подождать за дверью, но тут же позвали, хорошо, говорят, вот адрес, но учтите, фраза повисла, ничего существенного не прозвучало, снова пожатие плеч, снова острота переглядок, на вашу ответственность, прозвучало мне в спину, непонятно кому адресованное.

Приехал, звоню, открывает, сразу вижу, пьян и изрядно, как все просто, а я-то гадал... Однако не знаю, хорошо это или плохо, тем более, Вензель

очевидно колеблется, пускать или нет? Все-таки запустил, вроде бы сморщившись, прохожу, сажусь, гордо кладу перед собой тетрадь с конспектами, бормочу заготовленные за визит извинения, никчемно перегибаю тетрадь, намекая па нее, намекая, личная, в самую что ни на есть натуральную величину, перекатывал тоже, с конспекта, размашисто, по полстраницы каждая буква, поля, заголовки, подчеркиванья, фамилия владельца печатно нарисована, даже содержание в наличии, да за такую тетрадь, поджимаю я мысленно губы, за такую тетрадь...

Вензель в трико и рубашке как-то рывками по квартире перемещается, то вдруг беззвучно в смежной скрывается комнате, то чуть не бегом пересекает комнату перед моим носом, секундочку, роняет, не глядя. Стол, стулья, диван, полка, телевизор, не густо, обои старые, из роскоши грязный на полу палас, почти бесцветный, ваза керамическая на телевизоре, для уюта. Однако, думаю я, однако, цитируя разборчивого предводителя дворянства. „Только пыль, только толстая пыль на комоде“. А ведь в доме хозяйка имеется, на стене фотография, фата на фотографии, на другой ребенок с куклой, значит семья, странная, задевает, семья, то ли в отъезде, то ли такая семья... Не моего ума дело.

А Вензель строгий, в струночку весь, вашу зачетку, листает зачетку, экзамены сдаете, вдруг спрашивает, нет, не сдаю, не допущен, вру, не моргнув, билеты в конверте, берите, говорит, билет... Кто адрес дал? Снова вдруг, снова будто на мушке. Ребята дали, осторожненько вру. Какие ребята? Да так, с исторического, через третьи руки... Не успел билет взять, что-то переменилось в нем, переиначилось, совсем не так что-то в нем повернулось, на тетрадь с конспектами даже не глянул, будто и нет ее здесь, будто не с нее сыр-бор разгорелся, да брось ты, говорит,