журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №0 1994 г. - Татьяна Янушевич

Все правильно, все в целом правильно, хотя и врешь ты, как сивый мерин, я ж тебя проверял, все ты до слова правильно мыслишь, хотя и врешь, повторяешь, как попутай, а своего-то на сердце нет, идейности нет, патриотизма нет, хотя по сути все правильно, заруби на носу, проверял и точка! А то, поди, размечтался, поймал, значит! Ты хоть понимаешь, с кем разговариешь!.. Ладно-ладно, не бзди, зачет тебе ставлю... Давай-ка лучше по-дружески, как мужик с мужиком, посидим, потолкуем, рыбка есть, пивка прикупим, а, давай, честно, в этом же вузе с тоски подыхаешь, кружат все они, кружат, за пацана держат... Вот что ты, к примеру, про этого думаешь, или про этого, про этого тоже — только искренне, искренне, это условие зачета, в твоих руках судьба, учитывай, высшее образование, ты ж себя психологом, поди, мнишь, вот и развернись, блесни,!убеди меня, что люди это все наши, советские люди, не то что некоторые, отщепенцы, вот что ты про них, например, знаешь, твой долг рассказать старшему товарищу, партийцу, вот что? А я все знаю, про всех знаю, самиздат почитываете, цээру печатает, а вы заразу эту друг дружке суете, ты какие, например, вещи читал, как комсомолец коммунисту, какие, кто давал, кому передал?.. Дураком-то меня не считай, не надо, вот вы все где! да плевать, мать вашу, мне-то плевать, а вот вы когда-нибудь влипнете, по самую шейку вляпаетесь, тогда-то уж мама не кричи, не поможет, лучше сам приди в контору и расскажи — по гроб благодарен будешь, редкий даю совет. Давай-ка по-хорошему, чисто по-человечески, смотайся за девочками, позанимаемся, а, комнаты две, водка есть, побеседуем, шито-крыто, а госы я обеспечу? давай, честно, как мужик мужику, тащи баб, а, тащи баб!.. Они ж все подряд, точно говорю, как кошки, у меня этих баб... На-ка, выпей вот, да выпей, выпей, не жмись, как целочка, на „ты“ можешь, тащи баб, скажи, консультация, тогда и зачетку отдам... Давай, только не вздумай смыться, пробкой из института, да шучу я, шучу, чудак-человек, приберу тут пока, накрою... Приведешь баб, только честно, или сбздишь, смоешься, только честно, за идиота меня считаешь, под мухой думаешь, так и крыша поехала, пришел тут, понимаешь, овечкой, я ведь трезвей тебя, я ведь как по нотам все... Да ладно, не ходи никуда, просто так посидим, чисто по-человечески, у меня ж этих баб, давалок этих, только свистни, просто так посидим...

Я встал, себе не веря, что встал наконец, как это просто, оказывается, как легко, разогнуть свое тело, потом сделать шаг, и другой, всего-то. и надо было несколько шагов сделать. Минутку, вскинулся Вензель, одну минутку, занырнул с зачеткой в другую комнату, сразу и вышел, все, сурово итожит, зачет вы не сдали, к экзаменам не допущены, подпись я зачеркнул, и правда, зачеркнул, надписал вверху меленько „испр. верить" и снова расписался, буквы нараскоряку, но понять можно, господи, какая разница. В прихожей снова поймал, дай сюда, вырвал из рук зачетку, привалился к стене, глянул, словно желая сказать, только вздохнул, сполз по стене на корточки, колено как стол, снова зачеркнул свое „испр. верить", снова расписался, теперь уже без места, поперек, крупно, продирая бумагу, ты не бойся, говорит, я поставлю в ведомость, не болтай, говорит, и встать не может, смотрит снизу.

На улице по-прежнему светило солнце, что удивило, про солнце-то я и забыл, словно бы из кино вышел, помаргивая, озираясь, привыкая к человечьему миру. С привычным рыком проносились по Красному проспекту машины, прохожие, ничего про меня не знавшие, не тыкавшие в меня пальцем, шли слева и справа сквозь городскую жару с прямыми от сумок и портфелей руками, словно в невидимом шли строю, а я налегке скакал, озираясь.

 Это я, это я, говорите на меня!..

Густо-пусто

Обстоятельства мои таковы: диплом давно позабыт-позаброшен, страна ГДР процветает, „Приамурье" сгорел, убитые студенты в земле лежат, Горячева — нашего первого тогда — скинули, после него Филатов правил, тоже скинули, в газете „Правда" разоблачили, нынешний, Казарезов, по телевизору перед областным выступал народом, как на новенького, о себе, о путях, о проблемах, а журналист-лирик про счастье его спросил, прижал секретарь руку к сердцу, появился, говорит, на прилавках творог, я и счастлив, хороший человек, сразу видно, насквозь перестроился, а патрон потерянный так и не выстрелил, Бузотер книги пишет, с новыми идеями носится, Закадычный миллионами уже ворочает, его умерший первенец рядом с могилой Горского, у Жизнелюба убило машиной жену... Долго можно перечислять, много вокруг смертей, много, так же много, как и жизни, и хотя никто не может толком сказать, что же это за нелепое такое образование — жизнь человеческая — всяк преодолевает ее покорно в меру отпущенных Богом сил.

Вот и эти мои записи, начавшиеся голым отчаяньем начать и кончить, начавшиеся тоской и скорбью по обрубкам существа нашего, худо-бедно (что и было загадано) обрели свою логику, протяженность, которая сама уже продиктует. Радоваться бы надо. Но нет почему-то радости, нет желания потакать диктату тщеславия, выстраивать очередной ряд, строй, шеренгу, словно б и в самом деле возможно упорядочить хаос, словно б и в самом деле может существовать в сердцевине смысл, ни радости не знающий, ни печали, вроде той же хрясткой сердцевины чурки, развалить которую — дело чести, азарта, долга. Вязнет топор, молчит неподъемная чурка, шлепает по топорищу горящая от стыда ладонь, лупишь, в отчаяньи, кувалдой по обуху, заклинивая топор окончательно. Всего-то и остается, примоститься на ту же чурку, прикурить, нога на ногу, унять дрожь в руках, утишить сердце, не удалось развалить, так распилим, куда деваться, там обрубки, тут опилки, что сожжется, что развеется, все одно — прах. А прах — это материя или идеализм? То ли святым про то было сказано, то ли бес нашептал: рукописи не горят. Это какую надо рукопись наворочать, чтоб не горела она, не тонула, не истлела прежде еще написания. (Толстовская энергия заблуждения Толстому же и пристала. Нам на собственный счет заблуждаться не след.)

Мое поколение отслужило срочную как раз между шестьдесят восьмым и семьдесят восьмым, после Чехословакии и перед Афганистаном, мы чистенькие. Это очень характерно для моего поколения — такая вот во всем незапятнанность. С одной стороны, не помним мы оттепели (малы были, нежны и невинны), чтоб винить нас в отступничестве, с другой стороны, мы и сейчас между двух баррикад — безусых юнцов, рыцарей перестройки, которые все что-то