журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №0 1994 г. - Татьяна Янушевич

Закадычный на боковую, пошли, говорит, завтра Потсдам, вставать рано, а мне чужого пунша и своей в себе водочки жаль становится сном растворить, не, говорю, от винта, говорю, нырь в другой бар, ночной, там же, в отеле. Хлоп по карманам — батюшки-свет, вот тебе и мир-дружба — портмоне-то тю-тю, потерял! Скачками назад, скачками, там еще переводчица со служителем расчет ведет, две их было, какие славные девушки, как для нас, охламонов, старались, обе, причем, красавицы, у одной, правда, изъян, но все одно красавица. Горбунья и говорит мне ласково, потеряль, ах-ах, потеряль, деньги, документы, все-все потеряль! Ладно уж, добрый молодец, не кручинься, у Инги твой портмоне, под столом нашла, завтра отдаст. Какое там завтра — сегодня, сейчас, какой номер, а вдруг, смекаю, специально не сразу отдала, с собой забрала, чтоб я, значит, в номер пришел. Вот и иду, открывает — голая — нет, не голая, но в пижамке шелковой, желтой, насквозь, еще хуже, чем голая...

Получил я кошелек, получил оплеуху, тем более поперся в бар обмыть это дело, как большой почитатель Ремарка и мужественной в ночном баре грусти. А там меня ждут не дождутся хорошие немецкие ребята с хорошим русским языком, освоенным за годы учебы во ВГИКе. Об искусстве, значит, разговор, за рюмкой не помню чего, но европейского, по Ремарку, не кальвадос, конечно, а хотя бы и бренди, какая разница, поэт на то и поэт, чтобы пить все, пить, не пьянея, исключительно из уважения к собеседникам, весь во власти дум, во власти замыслов, от которых отвлечься можно только ради речения космических истин о Боге, о душе, об искусстве... Потом надоело картину гнать, заскучал и взъярился, и хотя по-прежнему позволял угощать себя, однако, в пику их немецкому меж собой разговору, полез расспрашивать, как, мол, живут они теперь, как существуют, зная, что отцы их были фашистами, а через стенку новые фашисты, и тоже немцы, заводятся? Посуровели ребята, посерьезнели, фашизм — это ужасно, отвечают с искренним чувством, а вина за отцов... зачем говорить об этом, русские солдаты тоже убивали, вы победили, значит, вы правы, вины уже нет, вины так много, что жить с виной невозможно, у каждого своя вина, в каждом шкафу свой скелет.

Пока один говорил, тихо, обдуманно, глядя на рюмку меж ладоней, лежащих на столешнице, как на Библии, без дрожи, без шевеленья, тонкие, белые, без капельки чужой крови ладони, поговорил так, другой пузырь прикупил, до этого рюмками брали. Как увидел я тот пузырь под носом, сразу обмяк, возлюбил немецких киношников, простив им придуманную мною вину, обмяк и возлюбил, и полез портмоне раскрывать, в долю чтоб, по-человечески чтоб, зная, что не позволят по-человечески, а когда не позволили, бурно стал врать, нагнетая дружбы, мол, тоже одним боком киношник, зачитав в доказательство заунывный стишок Марии Бушуевой из институтской многотиражки „Народный учитель", зачитал стишок, который вот-вот на экраны выйдет: то озеро, где рыбы сонны от неземной прозрачности усилий, разумеется, выдав за свой, сорвав восхищенное браво, которое с чистым сердцем возвращаю сейчас по принадлежности.

Так и сидим, хорошо сидим, гомон кругом, полумрак, музыка, ночь, все пьяные, но как-то культурно пьяные, курят, говорят, смеются. А одна все клеится к седому у стойки, я-то им об искусстве, Бергман, Феллини, лично, мол, с ними знаком, а сам косяка, косяка, ночь, и ведро уже выпито, а женщина эта в баре единственная, ничья до сих пор, почему бы и не моя, красавица — обалдеть, блоковская Незнакомка, „а в небе, ко всему приученный, бессмысленно кривится диск", за версту просекаю, пьянехонька, надо же, оторва, так надраться в приличном обществе, среди нехлюдовых-то, а там вроде ссора, ее толкнули, сейчас-то мне надо, чтоб ударили, щелкнули хорошо по мордасам, но совесть не позволяет, честный стал, а тогда позволяла, тогда я именно так и увидел, мол, ударили женщину, увидел и взлетел, в чьем ресторане, в чьей стране, не вспомнить, где взгляды липнут, словно листья в бане, невыносимо, когда насильно, лицом в сиденьях, пропахших псиной, не как самец взлетел, не как петух воспарил, но как полномочный великой державы, как блестящий в некотором смысле гусар, офицер, наверное, КГБ офицер, раз в штатском... Изъясняюсь на безупречном немецком, а если плохо доходит, не угодно ль не менее безупречный английский, моя шпага, сир, к вашим услугам, или на пистолетах, а если тоже непонятно, так уши надо почаще мыть, господа-товарищи, буржуи недорезанные, я вам по-нашенски растолкую, по рабоче-крестьянски, нихт, нихт, бойко талдычу, держа себя исключительно в рамках Варшавского пакта о ненападении, но отвергая суровым взглядом скороговорку оправдания, вплоть до международного отвергая скандала, ибо честь и достоинство даже падшей женщины не могут быть поруганы ни в одной точке земного шара, где в наличии советский труженик, блестящий в штатском офицер, зная, что оттащить есть кому.

Они и оттаскиваю, балаболя через улыбочку, точь-в-точь, как и в родимой пивнушке, все нормально, ребята, все путем, седина даже чокается со мной, стеклянно глядя в глаза, только разглядев, насколько сей бюргер пьян, я и себя вдруг почувствовал на кочерге, а девица с другими уже лопочет, про девицу успел я забыть, она каждый день здесь, поясняют мне, переглядываясь смущенно, все нормально, они шутили, пьяные чуть-чуть, про любовь шутили, трудно перевести, за Москву, за Берлин, за дружбу, за стихи, за кино, за Сибирь, люблю же я вас, черти вы лысые, как братьев люблю, айда ко мне, уже закрывается и ночной бар, айда, смеются ребята, уточняя про лысого черта — это что, привидение, седой потерялся, поднимаемся, сметая у лифта блюстителя, в номер, согласно напеваем знаменитые битловские вещи: ай лайк ту дринк, ай нэвэ синг... ви вэ ливен э ело сам марин, ело сам марин, ело сам марин...

Закадычный глаза протирает, в трусах, но вякнуть не моги, мир, дружба, во немцы, во, водка рекой, борьба на локотках, просто борьба, вольная, всех немцев побороли, валяемся, запаренные, на кроватях, зато культура у них, немцы уже плохо по-русски, а у нас часы, лучшие в мире часы, еще мы делаем ракеты и покорили Енисей, вот, снимаю часы, он снимает свои, бросаем возле стенки, выше и выше по стенке, чьи первые разобьются, не помню, чьи победили, но свои я все равно выбросил в сердцах в коридор, ребята ушли, звали домой, в гости, но у нас дисциплина, Закадычный не отпустил, принес из коридора часы, время вставать, в