Экспансия на позавчера - Алексей Небоходов

Пауки знали, что делают. И им это нравилось.

Её тело сотрясала экстазная дрожь – приятная, тёплая, разливающаяся откуда-то из глубины, пробегающая волнами по позвоночнику, растекающаяся в конечностях, оставляя после себя странное ощущение лёгкости, покоя и утраты контроля.

Судороги накатывали ритмично, не разрывая, а погружая в нечто, что сложно было назвать страданием. Это было ощущение предела, грани, за которой тело больше не принадлежало ей самой. Дыхание сбивалось, но не от ужаса, а от чего-то другого, более сложного, неизведанного.

Сеть продолжала пульсировать, подстраиваясь, следуя за её движениями, сжимаясь в такт дрожи, будто впитывая её состояние, прислушиваясь. Воздух вокруг становился ещё плотнее, ещё гуще, пропитывался чем-то липким, вязким, невидимым.

Пауки по-прежнему не спешили. Их тонкие, гибкие конечности шевелились неспешно, будто отслеживая ход происходящего, внимая каждому её движению, изучая, но не вмешиваясь. Их безглазые лица оставались пустыми, но за этой пустотой чувствовался расчёт, терпеливое ожидание, сознание, подчинённое неведомым законам, которым она не могла дать названия.

Анна дёрнулась, но это движение уже не было попыткой вырваться. Оно не имело смысла. Тело не подчинялось привычным правилам, оно существовало в новых границах, чужих, размытых, непостижимых.

Она не знала, что именно с ней сейчас происходило, но всё её существо подсказывало, что возвращения больше не будет.

Из горла Анны вырвался крик – протяжный, рвущийся, наполненный чем-то, что не поддавалось определению. Это был не просто звук боли или страха, не просто реакция тела на происходящее, а нечто большее – столкновение с гранью, пересечение предела, за которым не существовало различий между страданием и наслаждением. Адская боль смешивалась с таким же невыносимым экстазом, сплетаясь в единое ощущение, которое разрывалось внутри, разливалось по нервам, сотрясало мышцы.

Её глаза закатились, открыв подрагивающие белки, будто подтверждая, что всё это не игра, не иллюзия, не симуляция, а истинное, неподдельное состояние, вызванное болезнью, захватившей её тело, подчинившей его своим чуждым законам. Судороги продолжались мощными, сбивающими дыхание толчками, но они уже не причиняли ей страдания. Они были неизбежны, как удары пульса, как ритм самой жизни.

Паутина вокруг пульсировала, реагируя, словно прислушиваясь к её крику, резонируя с её состоянием, запоминая его, впитывая. Пауки оставались неподвижными. Их тела не издавали ни единого звука, но воздух вокруг был насыщен их присутствием, их вниманием, их холодной, безразличной похотью к самому процессу, к трансформации, к самой грани, на которую она вышла.

Что-то менялось. Не только внутри неё, но и в пространстве вокруг. Ткань реальности, податливая, пропитанная сетью, вибрировала в такт её судорогам, откликаясь, откровенно внимая происходящему.

И Анна больше не понимала, где проходит черта между её телом и чужой волей, где заканчивается боль, где начинается что-то другое, бесконечно более приятное.

Сеть заполнила её рот, растекаясь тёплыми, живыми волокнами, которые проникали глубже, сливаясь с её тканями, заменяя собой дыхание, обволакивая горло, заставляя его подчиняться новому ритму, который уже не принадлежал ей. Тело содрогнулось в последнем судорожном спазме, вытянулось, выгнулось, а затем застыло, полностью подчиняясь чужой воле, не сопротивляясь, не борясь, не требуя освобождения, потому что освобождения больше не существовало, как не существовало ни боли, ни страха, ни осознания собственной отделённости от того, что происходило вокруг.

Паутина больше не сковывала, не душила, не удерживала – она становилась частью её самой, врастая в каждую клетку, превращая её из существа, имевшего плоть, дыхание и волю, в механизм, работающий по чужому замыслу. Воздух вокруг шевелился, пронизывал собой пространство, создавая ощущение, что ткань реальности тоже изменилась, стала мягче, податливее, позволила себя раздвигать, как если бы её можно было растягивать, менять, использовать.

Пауки приблизились. Их движения были плавными, но полными неуловимого смысла, и в этом приближении не было агрессии, не было голода, не было необходимости в охоте. Они не смотрели на неё, как на жертву, не оценивали, не планировали следующий шаг, потому что больше не было шагов, не было различий, не было границы между ней и ими. Она не принадлежала себе, не ощущала себя отдельной, не понимала, в какой момент потеряла индивидуальность, но теперь это не имело значения, потому что паутина, разрастаясь, меняла её, не оставляя выбора, не оставляя прошлого: не оставляя ничего, кроме единого, чуждого, бесконечного существования.

Как и Гюнтер, она теряла себя – медленно, неощутимо, словно границы её существа размывались, расплывались, исчезали в темноте. Сеть, слившаяся с её плотью, больше не сковывала, не удушала и не причиняла боли – она просто забирала, вытягивала, впитывала. Вытесняла её из собственного тела, лишая веса, ощущения конечностей, памяти о том, кем она была.

Анна не чувствовала ни страха, ни ужаса, ни сопротивления. В ней не осталось даже понимания, что с ней происходит, – только мерцающий, далёкий отблеск сознания, который угасал с каждым мгновением, словно огонь, выжженный изнутри. Сеть уже не пульсировала, не двигалась, не реагировала на неё, потому что она больше не была частью мира, не имела воли и не требовала пространства.

Пауки задержались всего на миг. Их хитиновые тела переливались в полумраке. Их конечности двигались с той же неторопливой, хищной грацией. Но теперь в их жестах не было интереса, не было осознания необходимости продолжать. Она больше не существовала для них, её присутствие потеряло смысл, её сущность растворилась, оставляя после себя только пустую оболочку, не содержащую ничего живого.

Высохшее тело осталось висеть в сети – тонкое, словно сдутый сосуд, высушенное до последнего, свёрнутое, напряжённое, но уже не содержащее в себе ни тепла, ни движения, ни следов человеческой жизни. Оно не падало, не разрушалось и не рассыпалось, но и не существовало как что-то настоящее.

Пауки развернулись. Их внимание переключилось на другое, и они оставили её там, в той же позе, в том же положении, среди дрожащих, переливающихся волокон сети, которая теперь принадлежала только им.

Иван прицелился: его пальцы дрогнули, но выстрел всё же разорвал тишину, выбросив ослепительную вспышку света, которая на мгновение осветила переплетённые нити сети, изгибы металлического хитина и извивающиеся в воздухе отростки пауков.

Пуля врезалась в ближайшего из них, ударившись о панцирь с глухим, металлическим звуком, но не пробила его – только заставила существо на мгновение дёрнуться, чуть изменить траекторию движения, будто оно проанализировало новую переменную, но не увидело в этом угрозы.

Лиана стояла рядом, её рука была уверенной, дыхание ровным, пальцы безошибочно нажимали на спусковой крючок, выпуская