Бог безвременья - Жаклин Холланд

– Бар, – на их языке это слово означало «брат», – маленький, милый мальчик, где ты? Куда ты пропал? Вернись. Не вреди себе больше. Не продолжай их жестокое дело. Во имя бога, которого они провозглашают, но не знают, во имя Христа, претерпевшего столько мук и обративших их в милосердие, говорю тебе: живи. Ты создан для жизни. Будь милостив, брат, милостив к самому себе.

Он начал шептать Эру что-то на своем языке, и я почувствовала жгучее желание хотя бы на мгновение поменяться с Эру местами, оказаться рядом с Вано на траве, чтобы он, не открывая рта, шептал мне на ухо свои молитвы. Мои щеки горели, я поднялась на ноги и оставила их.

Дедушка не выполнил своего обещания и не приехал за мной, но я больше не желала, чтобы он забрал меня. Я была счастлива здесь и не ушла бы отсюда по своей воле. Кроме того, если я так мало значила для дедушки, если он мог мимоходом ввести меня в это странное новое существование, а затем бросить плыть по течению, то почему он должен что-то значить для меня? От веры и восхищения, некогда переполнявших меня при мыслях о нем, остались только горечь и упреки.

Я не ошиблась. Мой дедушка позже подтвердил (причем без всяких извинений), что сделал из меня то, чем мне предстоит быть всегда, поддавшись внезапному порыву. На вопрос о его обещании приехать за мной он ответил весьма легкомысленно. «Хотя я не помню конкретного обещания, о котором ты говоришь, – писал он в письме не так давно, – мне кажется, что я могу с уверенностью сказать, что в мои намерения не входило ехать на другой конец света за маленькой девочкой. Многие существа на этой земле даруют своему потомству драгоценную жизнь, а затем бросают его на произвол судьбы. Те детеныши, которым удается побороть прибой и самостоятельно выйти из моря, становятся от этого только сильнее. Но сейчас я скажу тебе то, что ни одна мать в дикой природе никогда не говорила своим детям: поздравляю, дорогая. Ты выжила».

Пироска скоро стала значить для меня больше, чем дедушка. На нее можно было положиться во всех отношениях. Мы прожили вместе долгие годы, а она совсем не изменилась с самого первого дня нашей встречи. Она оставалась старой, но не становилась старше. Не менялись ее горб и скрипучий голос, и она все так же излучала сияние и бесконечную доброту. Кем была Пироска, я так и не узнала – была ли она похожа на меня и Эру или на Вано, или на кого-то еще. Никогда не видела, чтобы она ела, ни еду, которую ел Вано, ни кровь, которую пили Эру и я. Она пила квас и чаи, заваренные из листьев, семян и цветочных лепестков, хранившихся в деревянных ящиках, но не знаю, ела ли хоть что-то.

Неизменной оставалась и ее поразительная способность успокаивать меня своим присутствием. Она каким-то образом знала, даже лучше меня, когда мне было грустно. В такие моменты у меня в руках оказывалась корзинка, а в ее руках другая – так она молча приглашала идти собирать черемшу и черную бузину, мелкий бальзамин или грибы. Когда мы шли с нею по лесным прогалинам и от травы намокал подол моего платья, или вставали на колени у их края, срезая ножами жесткие ножки грибов, меня ни с того ни с сего наполняла радость.

А вот Эру, Вано и я изменились. Наши кости вытянулись, мы стали выше, наши лица потеряли детскую пухлость. Об огромной силе Эру можно было судить по его оплетенным жилами мышцам, как у дикого зверя. Я не выросла такой большой и внушительной, как Эру, но и в моем облике проступала сила. Мы были прирожденными хищниками.

Наше сознание и характер тоже изменились. Мы меньше смеялись, стали более задумчивыми. Я думала в основном о Вано. Он значил для меня все больше и больше, пока не стал почти всем. Все его слова я копила, как сокровище, стремясь не пропустить и не забыть ни единого. Я жила только им одним. Все мои чувства пропускались через Вано; но хотя и он горячо любил меня и относился ко мне с большой заботой и нежностью, я становилась для него все меньше. Его чувства стали подобны огромным чашам, в которые вливался мир, и в нем все сильнее разгоралась любовь к духу, которого он ощущал повсюду вокруг себя, к духу, который часто говорил с ним и заставлял его пропускать мимо ушей мои слова. Но моя любовь к Вано была так чиста, что я не обижалась. Я не мешала ему любить его духа и внимательно слушала, когда он шепотом пересказывал полученные послания.

– Есть одна дверь, Аня, – говорил он за несколько месяцев до конца, – сейчас она закрыта, но скоро откроется. Мы пройдем через нее, и она приведет каждого из нас туда, куда нам суждено попасть.

– Дверь, – шептала я в ответ, разглядывая кремовый цвет его кожи в свете костра и глаза, темные, как чернила, и глубокие, как колодцы. Вано говорил мне, что должно произойти, но я не слышала этого, потому что мне было все равно, что будет. Я думала только о том, что вижу перед собой, о нем. «Только отведи меня туда же, куда пойдет он», – молча молила я возлюбленного Вано духа.

– Увядающие листья, – сказал он в другой раз, поднося к носу мягкую, гниющую кучку листьев, – пахнут дымом, а ветер несет тепло. Ты чувствуешь?

– Не знаю, – тихо ответила я, стыдясь, что ничего не чувствую.

Вечерами он смотрел на скачки пламени в очаге и замечал странное рвение огня.

– Дверь отворяется, Аня, – сказал он в один из таких вечеров. – Что-то грядет, что-то важное. Все замерло в ожидании. Скалы, деревья и облака, все разговаривают с ним.

– Они не говорят, что это? Дух не говорит тебе?

Он покачал головой.

– Дух говорит мне только, что произойдет нечто важное и будет много боли.

– Ты уверен, что это правда?

Я сразу пожалела о своем вопросе. Вано не ответил, но глаза его метнулись к моему лицу с тревожным выражением, как будто он боится за меня.

– Ты боишься?

Выражение его лица смягчилось.

– Нет. Дух говорит, что не нужно бояться. Дух обещал быть с нами. Он нас не покинет.

Эру тоже вырос, стал высоким и мускулистым от жизни в