Бог безвременья - Жаклин Холланд

невыносимой ясностью осознаю то, что ощущаю уже несколько недель, но отказываюсь полностью признать: мое тело каким-то образом меняется, мой аппетит растет. Раньше мне хватало нескольких кварт в неделю, теперь не хватает даже пинты [39] в день. Мысли о крови преследуют меня постоянно, а шумы в животе теперь озвучивают желания моего тела со всей настойчивостью хнычущего малыша. Однако мой рацион ограничен, из восьмифунтовой кошки не выжмешь больше крови. Там, в ванной, дольше, чем следовало бы, рассматривая залитую кровью ребенка рубашку, я, наконец, признаюсь себе в своем положении. Не знаю, почему и сколько именно, но мне нужно больше крови; мне необходимо больше.

Я подношу рубашку к носу и погружаюсь в ее аромат: фруктовый и металлический, сладкий и солоноватый. Он переполняет меня. Кровь детей чище, без запаха дичи, как у животных, и не испорчена краской для волос, алкоголем и рецептурными лекарствами, как кровь взрослых. Но сейчас я ощущаю нечто странное, смутный землистый привкус, приторный запах болезни, как у подгнивающих фруктов. Кровь не лжет, и эта кровь говорит мне, что Лео не очень здоров.

Я открываю корзину для белья и, сделав над собой усилие, бросаю туда рубашку.

Дети пробуждаются ото сна, и вместе мы завершаем подготовку нашей офренды. Она великолепна. Вся поверхность между свечами и предметами, напоминающими об умерших близких, густо устлана красными и оранжевыми бархатцами. Стены увешаны фотографиями в рамках из тех же бархатцев, только из папиросной бумаги, пространство между ними задрапировано яркими поделками из папель пикадо. Блестящие, обмазанные яйцом булочки пан де муэрте, которые дети с помощью Марни испекли в начале недели, лежат на разноцветных тарелках.

Ближайший час дети вместе с Марни будут заниматься приготовлением нифлет, традиционных французских слоек с заварным кремом, для Ла Туссан. Они выстраиваются у двери кухни. Когда приходит время, Марни – седая, крупная, похожая на добрую бабушку – запускает их внутрь, и они занимают свои места у стола посреди кухни. В центре стола кучей навалены продукты, миски для смешивания, мерные чашки и кулинарные ложки, и под чутким руководством Марни дети приготовят все сами. Они по очереди будут просеивать муку, разбивать яйца, отмерять нужное количество специй и вырезать из теста кружки и колечки.

Когда самые маленькие впервые оказываются на кулинарных занятиях, то суют свои пальчики в сахар или масло, а дети постарше, набравшись за год или больше опыта на этих уроках, бранят их по-французски: «Non! Non! Ne touche pas! [40]» – точно так же, как годом раньше бранили их самих. Действует очень эффективно. Пристыженные малыши убирают пальцы и внимательно наблюдают за старшими, ожидая от них указаний. Иногда стадное мышление у людей приносит пользу.

Я была слишком занята срочными делами и не успела поесть во время детского сна, и теперь, пока прибираюсь в оранжерее, желудок вытворяет неприятные и шумные акробатические трюки. Меня нервирует и беспокоит голод и предстоящий приход толпы родителей. Мне нужно многое успеть, пока дети находятся под присмотром Марни, но голод сводит меня с ума, и я не могу ничего делать. Голова кружится, сосредоточиться невозможно.

Я не привыкла бороться со своим телом. После сотен лет его безупречного и предсказуемого поведения любые внезапные изменения вызывают тревогу, а я даже не могу пройти обследование. Интересно было бы услышать мнение врача о моих рентгеновских снимках. Вдруг у меня найдут какие-нибудь странные посторонние органы, а на месте каких-то внутренностей окажется темная пустота?

Зяблики чирикают и хлопают белыми и желтыми крылышками в своей клетке, и я ловлю себя на том, что смотрю на них как завороженная, как домашний кот, которому не подобраться к добыче. Тогда я решаю, что мне необходимо сходить на чердак прямо сейчас, во время урока кулинарии. Иначе я не выдержу до конца вечера.

По пути, проходя мимо закрытой двери кухни, я слышу кашель Лео. Марни говорит:

– Лео, дорогой, отвернись и покашляй в локоть, пожалуйста. Мы ведь не хотим заразить наших друзей.

Лео снова кашляет. На этот раз приглушенно.

– Вот так, самое то! – восклицает Марни. – Мы же печем не слойку с микробами? – шутливо спрашивает она у детей.

– Нет! – радостно отвечают они.

– Мы ведь не хотим приготовить нашим родителям пирожные с козявками?

– Не-е-ет! – они кричат еще громче, и из кухни доносится детский смех.

Поднимаясь наверх, я беру из класса стопку последних детских рисунков – сделанные пером и тушью наброски осенней листвы, плодов эвкалипта и черного ореха, желудей на ветке и прочей растительности. Я собираюсь повесить их в вестибюле как в художественной галерее.

Рисунки малышей неуверенны, но жизнерадостны. Желуди Софи на самом деле улыбаются. Рисунок Рамоны с листьями грецкого ореха отличает крайне высокое внимание к деталям. Рисунок Аннабель – аккуратное и красивое почти фотографическое изображение трех кленовых листьев. Слишком аккуратное и красивое. Она рисует то, что считает нужным, а не то, что видит на самом деле.

Я беру рисунок Лео из стопки и прикрепляю его к доске: хрупкая коробочка с плодами ваточника, покрытая пушистыми белыми ворсинками, с сухим жестким стеблем. Это самый безыскусный и импрессионистский рисунок из всех – Лео рисует так свободно и раскрепощенно! – и, безусловно, лучший из всех. Он нарисовал саму коробочку с семенами ваточника, а не свое представление о ней. Оболочка изображена во всем своем прекрасном несовершенстве, а под ней темное плоское пятно тени. Исключительные для столь юного возраста природные способности и художественная интуиция.

Наконец я поднимаюсь на чердак. Когда я толкаю дверь, внезапно темнеет. На солнце набегает облако, и комната погружается в странную полутьму. Кроме обычного аммиачного запаха пахнет еще чем-то ужасно знакомым, и мне становится тревожно еще до того, как я понимаю, чем именно. Пахнет дымом, гарью, этот запах чего-то, выгоревшего дотла, не спутать ни с чем. Я не раз необъяснимым образом чувствовала его в далеком прошлом, и всякий раз мне приходилось мучительно расставаться с тем, что было мне дорого.

Кошка проносится вниз по лестнице, пугая меня, а затем запах рассеивается и исчезает, и мне остается только гадать, не почудился ли он мне. В растерянности я поднимаюсь на чердак. Все еще странно темно. Мне кажется, что я опять улавливаю тот же запах, но он снова рассеивается. Кошки мяукают, беспокойно расхаживая по комнате. Я делаю шаг, и внезапно раздается пронзительный вопль. Из-под моих ног выскакивает полосатый кот.

– Эмиль! О, Эмиль! Прости, котик.

В воздухе ощущается смутное беспокойство. Мы все чувствуем его, и я, и кошки.