Бог безвременья - Жаклин Холланд

Беру его за руку, и мы идем назад по коридору. Когда мы проходим мимо класса, я вижу, как Одри показывает офренду своей тете из полиции.

– Тебе нравится? – спрашивает девочка, кружась на месте.

Тетя кладет на место рамку с фотографией умершей собаки Аннабель.

– Ну… – говорит она, неопределенно покачивая головой, – ну, это… как-то странновато.

Одри смеется и снова кружится на месте, а мы с Лео идем дальше по коридору.

– Слушай, мы с Марни сами не справимся: нам очень нужен ответственный помощник, чтобы разложить угощение. Ты не мог бы нам помочь?

Он смотрит на меня, кивает и слабо улыбается.

Через двадцать минут Лео уже помогает Марни, забыв о своих родителях, которые так и не пришли. Я прошу Рину позвонить Хардмэнам, и вскоре она возвращается на кухню.

– Я звонила Хардмэнам, но телефон занят.

– Странно, – говорю я. – Несколько часов назад тоже было занято.

Почему за Лео не приехала его няня Валерия? Даже если они забыли про день открытых дверей, все равно нужно забрать ребенка.

Дети выносят из кухни тарелки с нифлетами и, следуя отрепетированным правилам этикета, ставят их на стол перед родителями. Я прошу Лео отнести мою тарелку, и, кажется, он этому рад. Вечерний свет пробивается сквозь открытые деревянные жалюзи и блестит на позолоченных краях фарфоровой посуды. Гора бархатцев посреди стола добавляет в обстановку праздничного настроения.

С одной стороны от меня сидят Кастро, семья Октавио, а с другой – Лео. Младшая трехмесячная сестренка Октавио спит рядышком под одеялом в автомобильном кресле. Когда она просыпается, я беру ее на колени и даю бутылочку, чтобы мать могла отдохнуть.

Младенец задумчиво смотрит на меня снизу вверх блестящими темными глазками, посасывая молоко из бутылочки розовыми губками, похожими на лепестки цветка. Нарисовать в мельчайших деталях ее пальчики – малюсенькие, в многочисленных складочках и ямочках, с крошечными ноготочками – можно только самой тонкой кисточкой. Она такая хорошенькая, миленькая, тепленькая, но я держу ее на руках и ощущаю необъяснимую жгучую тревогу. Я… боюсь. Вот что это: страх. Я боюсь за это беспомощное хрупкое дитя и непонятным образом боюсь самого ребенка, боюсь его способности, в силу этой его беззащитности, причинять невыносимую боль тем, кто его любит. По моему опыту смотреть на страдания того, кто тебе не безразличен, не имея возможности помочь, намного тяжелее, чем испытывать боль самому. Как решились ее родители принести столь хрупкое создание в этот преступный и опасный мир, мир хищников и катастроф? Какая-то часть меня хочет, чтобы она стала моей, а другая – поскорее посадить ее обратно в кресло и убежать как можно дальше.

В животе отчетливо урчит от голода. Мне вдруг кажется, что голод пропитывает меня до мозга костей. От него ломит руки, которыми я держу младенца, и почему-то в голове возникает образ норы – маленького, темного, пустого пространства, в которое можно заползти, – и вместе с этим я чувствую мучительную и необъяснимую тоску и грусть. Меня охватывает внезапный жар, слезы застилают глаза, грозя хлынуть наружу, и я действительно плачу. Одна слеза падает на щеку ребенка, к нашему общему испугу. Кажется, что в комнате неожиданно воцаряется тишина. Младенец потягивается, извивается и открывает рот, издает тихий, похожий на птичий, крик, моя слеза блестит на его щеке, как странная улика.

– Давайте-ка ее мне, – говорит Мирейя Кастро, поспешно вытирает рот и берет дочку на руки. – Спасибо, что покормили ее, пока я тут сижу и обжираюсь. А сами вы ни кусочка не съели. А вы ведь совсем худенькая. Тыквенный пирог вам нужнее, чем мне.

Краем глаза я вижу, как она сразу смахивает слезу рукавом.

Быстро встаю, с шумом отодвигая стул.

– Извините, – объясняю я, – что-то попало в глаз. Я сейчас вернусь.

В ванной я включаю воду, и меня захлестывают волны ужасного стыда. Я смотрю в зеркале на свое покрасневшее от волнения забинтованное лицо. Осторожно снимаю с кожи повязку. Рана уже зажила и выглядит как простая царапина. Я молча изучаю лицо в зеркале, задавая себе вопрос: «Ты ведешь себя как безумная. Что с тобой происходит?»

Нетрудно догадаться, что думают родители: несчастная одинокая женщина, ни мужа, ни детей. Она готова разрыдаться в любую секунду. Ничего удивительного, что она расплакалась, держа младенца на руках. Неужели они правы? Почему мне все время так грустно?

Такое ощущение, что стеклянные стены моей прекрасной теплицы разлетаются на мелкие части, и до меня доносится холодное дыхание зимы. Мне становится все труднее отвлечься, труднее заставить себя почти не привязываться к этим детям, мне нельзя привязываться к ним слишком сильно. Почему можно быть привязанным к чему-то или очень сильно, или совсем никак? Почему нельзя вечно балансировать на краю пропасти? У меня когда-то раньше были любимые, я потеряла их всех, мне приходилось смотреть, как им причиняют боль, или даже делать им больно самой. Я не могу жить так вечно. Кто бы смог?

Как повезло этим людям. Их жизнь так коротка. Они едва успевают родиться, вкусить немного радости и немного страдания, а потом умирают, и все. Слишком мало времени, чтобы по-настоящему понять, чего больше – счастья или горя – выпадает им на долю, и сойти от этого с ума. Один скромный виток жизни – это все, что нужно каждому, и все, с чем действительно можно справиться. Я им завидую. Люди, чей век недолог, живут как полевая трава – сегодня есть, а завтра нет, – им достается совсем немного, не слишком много, а потом покой, тишина, мир, ничто.

Я снова смотрю на свое отражение в зеркале: идеально гладкое лицо без малейших следов прошедшего времени. Моя жизнь, как прямая ровная линия, которая длится вечно, никогда не поднимается, никогда не опускается, никогда не заканчивается, просто движется вперед, а вокруг рушатся империи, вымирают виды, сгорает дотла планета, деревья и поля превращаются в сухие стебли, которые утягивает по крупицам вверх, в космос, пока вселенная – завершив свой величественный виток – безмятежно не упокоится на смертном одре.

Что тогда будет со мной? Обрету ли я наконец свободу? Или линия моей жизни продолжится, прямая, ровная, одинокая, и я, как ледяная темная луна, буду плыть в отрицательном пространстве после исчезновения вселенной? Страх смерти, сила, которая определяет поведение людей, мне почти непонятен. Меня пугает жизнь – бесконечная, мучительная, опасная жизнь. В такие моменты я чувствую почти безграничный ужас, такой же, как давным-давно