Бог безвременья - Жаклин Холланд

лесу, от борьбы с медведями и погони за оленями. Его грудь и лицо заросли густыми волосами. Милый мальчик, затерявшийся внутри него, которого Вано пытался выманить тогда у воды, не вернулся. Эру стал спокойнее, тише, но не умиротвореннее. Иногда я встречала его в лесу, он тихо сидел на камне с ножом в руке и медленно срезал полоски мяса со своих рук. Он ни разу не взглянул на меня, хотя не мог не слышать моих шагов. Легче было бы подкрасться незаметно к снежному барсу.

Потом он начал исчезать. Отсутствовал несколько дней, а потом так же внезапно возвращался без каких-либо объяснений. Мы не думали об этом. Эру был диким, из тех, кто уходит, не попрощавшись, а если остается, то ты удивляешься этому каждый день.

XII

У входа в Центр для посетителей кладбища Порт-Честера все дети целы и невредимы. Томас нашел лесного клопа и держит его на ладони, показывая другим детям, но не подпускает их ближе, чем на расстояние вытянутой руки, опасаясь, что они могут отобрать добычу. Я собираю их, и мы пускаемся в обратный путь, поднимаясь на холм, чтобы взять пакеты с обедом из машины и устроить пикник на траве. Я тоже не отказалась бы от того, чтобы перекусить – к моему удивлению, чувство голода становится нормой.

Теперь Аннабель тянет тележку, но вместо хризантем в ней сидят Одри и Софи. Октавио и Томас толкают тележку сзади, а Рамона бежит рядом, осыпая девочек сорванным клевером.

Я погружаюсь в мысли, навеянные неожиданной находкой давно забытого надгробия отца. Огромный промежуток времени между сейчас и тогда исчез, как будто его и не было, и я снова ребенок, с трудом волоку тяжелый холодный камень через лес.

Я снова, как тогда, ищу место, чтобы похоронить отца там, где его никто не потревожит. Мне было так плохо, грустно и одиноко. Я думала, что хуже быть не может, но теперь, оглядываясь назад, хочу вернуться в то время, когда все еще было по-прежнему. Если бы я могла вернуться назад, то посмотрела бы дедушке в глаза, когда он приехал за мной, и сказала бы: уходи. Оставь меня. Что бы со мной ни случилось – пусть мне вырежут сердце, сожгут меня, скормят мой прах больным, – это закончится. Хотя бы со временем я обрету тишину, это вожделенное мирное небытие.

Придя в себя, я оглядываюсь на детей в джинсовых куртках и босоножках из прозрачного пластика, на их ярко-розовые резинки для волос, завязанные вокруг хвостиков на головах. Что я здесь делаю? Что я делаю в 1984 году? Что я буду делать в 1990-х? А в 2000-х?

На гребне холма Октавио спотыкается и падает. Я беру его за руку и поднимаю на ноги, все еще не приходя в себя, и вдруг слышу крик Рамоны.

– Мадам! Мадам! – кричит она, подбегая к нам.

– Что такое, Рамона?

Ее щеки пылают, а обветренная кожа носа покраснела и блестит от соплей.

– Лео! – говорит она и указывает вниз на маленькую фигурку Лео, застывшего на середине склона, сгорбившись и тяжело дыша.

Я бегу назад, вниз по склону. Дети следуют за мной, Аннабель бросает ручку тележки, и младшие девочки выпрыгивают из нее. Когда я дохожу до Лео, он уже сидит на корточках, обхватив колени руками. На его бледном лбу выступили капельки пота, маленький рот посинел и стал того же цвета, что и круги под широко раскрытыми испуганными глазами. Его прерывистое дыхание сопровождается тонким присвистом. Я вижу, как ямка у основания его горла углубляется с каждым вздохом, который дается ему все мучительнее.

– Лео, тебе тяжело дышать? – спрашиваю я, становясь на колени рядом с ним. – Кивни мне головой, если тебе трудно дышать.

Он поднимает на меня глаза, и я вижу в них страх. Он кивает. Остальные дети молча и испуганно толпятся вокруг нас. Рамона стоит рядом с Лео и смотрит на него с нескрываемой тревогой.

У него приступ астмы. К счастью, у меня в сумочке есть ингалятор, который дали его родители, еще в ней лекарство от аллергии для Томаса и шприц-ручка для Аннабель. Сумка зарыта где-то на дне моего рюкзака. Я стаскиваю его с плеч и перерываю лежащие в нем вещи.

– Лео, милый, мы о тебе позаботимся, все будет хорошо. Постарайся поскорее успокоиться и делай как можно более глубокие и медленные вдохи.

Лео беспомощно кивает головой. Его глаза мечутся в панике, как будто ему дали наркотик, а ямка у основания горла становится все темнее, когда он изо всех сил пытается вдохнуть воздух в легкие. Я, наконец, нащупываю в рюкзаке сумку, вытаскиваю ее, выбрасывая другие вещи на траву.

– Лео, ты знаешь, как этим пользоваться, или мне прочитать инструкцию?

Лео не отвечает. Он ловит ртом воздух и вертит головой из стороны в сторону, как будто не понимая, что происходит. Я беру крошечный сложенный листок с инструкциями и разворачиваю его. Бесконечное число абзацев, набранных плотным мелким шрифтом. Зачем так много инструкций для чего-то такого маленького и, казалось бы, простого, как ингалятор? Я не могу ничего разобрать. Наконец я просто снимаю колпачок с ингалятора и подношу Лео ко рту.

– Выдохни, Лео.

Он выдыхает.

– Теперь, когда я нажму на ингалятор, делай вдох.

Я нажимаю на ингалятор, он делает глубокий вдох, но его глаза смотрят на мое лицо с беспокойством. Я убираю ингалятор от его рта, ничего не изменилось, его дыхание все такое же прерывистое и судорожное. Помогло? Непонятно. Другие дети сомкнулись вокруг нас плотным кольцом. Я чувствую, как они дышат мне в затылок.

– Отойдите на шаг назад, – призываю я. – Дайте нам немного места. Лео, получилось? Ты почувствовал лекарство?

Он качает головой, подтверждая то, чего я опасалась. Держа ингалятор перед собой в воздухе, я распыляю его. Из мундштука выходит лишь слабое облачко тумана. Я хорошенько его встряхиваю, снова смотрю на инструкцию и вдруг чувствую запах теплой, жидкой меди. Этот запах знаком мне очень хорошо, от него у меня выделяется слюна, как у других от запаха мяса, жарящегося на вертеле. Тонкая струйка ярко-красной крови внезапно выливается из носа Лео и растекается по складкам шарфа на шее.

Дети замирают. Лео подносит руки к лицу, и кровь струится по его пальцам. Он смотрит на свои красные руки, и его плечи начинают вздыматься еще сильнее. Он начинает плакать. Дети в испуге прижимают руки ко рту. Затаив дыхание, они переводят взгляд с Лео