Главная проблема ректора космической академии - Алиса Линд

За стеклами разные твари. Ниже, выше, жирнее, худее, с восемью глазами и с двумя, с шестью конечностями или почти как люди, с ярко выраженными ногами и руками.

— А кто только что вопил? — спрашиваю я, во все глаза рассматривая пленных Жуков.

— Сорок шестой, — ровным голосом отвечает Пэрис. — Судя по крику, он вряд ли выжил. Я проверял на нем дротики с инъекцией, которая разжижает хитин.

Он говорит это с невыразимо пугающим спокойствием. У него нет эмоций, хотя он только что подверг жестокой смерти своего подопытного.

Сердобольные бы на его месте жалели, что не нашлось более гуманного способа увидеть действие дротика.

Ненавистники, как я, порадовались бы смерти очередной вражеской особи.

Мне Жуков ничуть не жаль, напротив, я рада, что они здесь ради нужд науки. Но Пэрис говорит об этом с научным оценивающим интересом. Его спокойствие наталкивает на мысль, что он совершенно бесчувственная машина.

И тут у меня складывается картинка полностью. Таррел отлично знает об этой его особенности. Пэрису и на мою жизнь так же плевать, как на жизни Жуков. Для него мы одно — материал для изучения, хотя моя ценность для общества выше, чем у мертвого Жука. Поэтому Таррел дал чёткие указания этому чудовищу касательно моих исследований. Но я ведь не собираюсь пока ввязываться ни в какие эксперименты? Просто смотрю.

Мы подходим к очередной камере. В углу сидит жук-почти человек. Если не обращать внимания, что его кожа переливается зеленым перламутром хитина, от гуманоида его отличает только увеличенная голова, четыре фасеточных глаза и ужасные зубастые челюсти со жвалами по бокам.

— Почему он так похож на человека? По крайней мере, по фигуре? — не могу удержаться и задаю этот вопрос.

— Курсант Мэлтис плохо изучала биологию рас? — Пэрис изгибает бровь и укоризненно цыкает.

— Мы ещё не дошли до Жуков, — огрызаюсь. — Я изучала сама по книгам.

— Жуки откладывают личинки в тела живых существ, те питаются своими носителями и из-за низкой устойчивости к мутациям перенимают часть генов, — с терпеливым раздражением в голосе произносит Пэрис. — Конкретно этот, тридцать восьмой, вырос из тела ксорианца и перенял такую форму.

Пэрис направляется, похоже, к мертвому или умирающему сорок шестому, поскольку отсюда уже можно различить предсмертные хрипы. Мы вскоре доходим до почти последнего бокса на этой стороне. Над ним цифра «46».

За стеклом полулежа-полусидя у стены валяется что-то непотребное. Негуманоидное. Четыре очень короткие толстые конечности, вообще не похожие на руки или ноги, маленькая голова, не отделенная от тела шеей. Огромная нижняя челюсть, агрессивно выдвинутая вперед и толстый нарост на спине, которой тварь одновременно касается стены и пола. И все это в сгустках бордово-зеленой слизи, обтекающей с тела, подобно свечному воску.

— Дайте угадаю, этот родился из черепахообразного? — спрашиваю с мрачным азартом.

— А ты, полукровка, быстро схватываешь, — Пэрис подергивает уголком губ в кривой ухмылке.

У меня жжется в желудке лавоподобное желание попробовать применить к этому жуку какую-нибудь ментальную технику, которым нас учат на соответствующих уроках. Если верить преподавателю, я вполне могу настроиться на организм этого упыреныша и попробовать воздействовать ментально.

Сосредотачиваюсь, в упор глядя на поганое жуковое отродье. Вряд ли я смогу прочитать мысли, этому только самые сильные менталы могут обучиться, вроде Таррела. Обычные же ксорианцы чаще в состоянии воздействовать только на физические системы более низкого порядка. Интересно, на что способна я?

Мне удается уловить ментальную энергию этого отвратительного существа. Но расшифровать поток данных не получается. Их слишком много, поступают интенсивно, и мозг сначала клинит…

А потом меня пронзает и одновременно окутывает, точно горящее одеяло, ужасающая боль. Всё тело будто в огне. Я инстинктивно падаю на пол и принимаюсь кататься, будто и правда объята пламенем, но боль только усиливается. Крики сами рвутся из груди, и я не могу их сдержать.

Почему Пэрис бездействует? Он может мне помочь?

И где же чертов болевой шок, когда он так нужен?

Я не в состоянии додумать эти мысли. От диких ощущений я почти не соображаю. Пол вибрирует подо мной, отвечая на чьи-то поспешные шаги, отдается импульсами в ребра и спину, а потом раздается резкое громкое шипение, после чего меня мгновенно отпускает.

Боль снимается как рукой. Открываю глаза, стряхивая рефлекторные слезы, и замираю, забыв вдохнуть. Кажется, мне сейчас крупно влетит.

28.

Рядом с камерой стоит взъерошенный Таррел. Частое дыхание наталкивает на мысль, что он сюда бежал. Он испепеляет меня полным гнева взглядом, но — наверное, мне кажется — в его глазах мелькает тень беспокойства.

За его спиной Пэрис застыл в немой позе и смотрит на полностью замороженную камеру с сорок шестым жуком.

Ледяные наросты не оставляют сомнений — внутри был распылен жидкий азот. Где-то в глубине, слабо выделяющийся на белом замерзшем фоне, валяется сам узник этого бокса.

— Мелисса, — выговаривает ректор все ещё гневно, но я отчетливо определяю волнение в голосе и снова хочу счесть, что мне это кажется.

Но любопытство берет верх.

Я позволяю себе вольность и делаю то, что вообще-то запрещено в отношении старших по званию — считываю его эмоции. Он вне себя от захлестнувшей тревоги, но эти чувства уже отступают, сменяясь гневом и удивительно затесавшимся сюда теплом.

Ректор не медлит. Подходит ко мне и, прежде чем я успеваю что-либо сказать, подхватывает меня на руки. А затем сразу направляется со мной обратно к гермодвери.

— Тебе нельзя здесь находиться, — рычит он, не глядя на Пэриса.

Крепко прижимает меня к себе, теснее, чем следует. А у меня сейчас нет сил с ним спорить. Слишком вымоталась, слишком оглушена произошедшим. Пусть несёт.

— Мне очень интересно, до каких пределов дойдёт её потенциал… — сзади доносится приглушенный расстоянием голос Пэриса.

— Ни до каких, — огрызается Таррел, не поворачиваясь и не замедляя шага. — Я запрещаю эти опыты!

Не знаю, что чувствую по этому поводу. Скорее разочарование, чем облегчение. Я хочу продолжать работать с Жуками. Мне кажется, я могу гораздо больше. А боль легко пережить. К тому же с сорок шестым, кажется, сработал какой-то механизм переноса.

Таррел выносит меня за гермодверь