Громов: Хозяин теней 4 - Екатерина Насута

В общем, как-то вот не задалось оно с поисками.

Еремей, которого я привлечь пытался, вовсе плечами пожал и сказал, что бесполезно оно. Что не сидят дознаватели на местах, особенно если дело нижних чинов касается, каким и был Михаил Иванович. Это на местах он птица важная, а тут, в столице, иных хватает, посильнее да побойчее.

Так что не срослось с Синодом. Других знакомых у Еремея не было, равно как и у Мишки. Вот тема как-то сама собой и закрылась. А тут…

Здрасьте, как говорится.

Михаил Иванович изменился.

Хотя… я тогда-то видел его совсем иным взглядом. А теперь нормальными глазами смотрю. Высокий. Крепкий, но какой-то в конец замученный, что ли? Ощущение такого вот не то, чтобы нездоровья, скорее уж состояния на грани.

И сердце замирает.

Наверняка он слышал, что Громовых больше нет. И вот теперь… как…

— Добрый день, Михаил Иванович, — жандарм протянул руку, которую дознаватель пожал. — Уже вернулись?

— Утром.

— И сразу на выезд. Ну да, ну да, у вас там, как и у нас, не любят, когда подчинённые без работы маются. Что ж, к счастью, тут ситуация стабильна, а потому нужно будет лишь ваше разрешение на зачистку. Конечно, коль глянете, я только благодарен буду, но как я понял имеет место некоторое… счастливое стечение обстоятельств, но полагаю, об этом вам скорее свидетели расскажут…

Взгляд у Михаила Ивановича тяжёлый. И смотрит он долго. Так долго, что сердце обрывается. А если я в нём ошибся? Если… искушение ведь огромное. Громовых наверняка будут искать, и кто бы игру не затеял, у него и власть, и деньги.

И будет, что предложить человеку.

И может, предложение уже сделано, а теперь…

— Свидетели, — Михаил Иванович отмирает. — Свидетели — это хорошо… пускай посидят. А я пока и вправду гляну, чего там…

И рукой махнул.

Так… он узнал. Не мог не узнать. Но вида не подал. И о чём это говорит? Ни о чём. Официально нас никто не ищет, а потому орать «хватай их» смысла никакого.

Спокойно.

Дергаться сейчас и вправду нечего. И метаться. И бежать… куда, мать его, бежать?

— Открывайте, — Михаил Иванович встал перед дверью, которую успели перетянуть цепью, хотя кто и когда это сделал, я понятия не имею. И военные к этой двери подбегают, выстраиваясь двойным оцеплением.

Нас оттесняют в сторону.

— Савка, он же ж…

— Тихо, — шепчу Метельке. — Повезло, считай.

Надеюсь, что я всё-таки не ошибся. Потому что в этом деле без Синода не обошлось, а значит, и разбираться должен кто-то, кто знает эту кухню изнутри.

Двери отворяются с протяжным скрипом, а Михаил Иванович встаёт перед тёмным квадратом. Он начинает читать молитву, и с каждым произнесённым словом голос его набирает силу. Он гудит, что колокол.

Что все колокола в этом дерьмовом городе.

И меня накрывает.

Я сгибаюсь, затыкая уши руками, не желая слышать. А желудок сводит судорогой, рот наполняется кислой слюной, которую сплёвываю под ноги. Но её становится только больше и больше. Фигуру Михаила Ивановича окутывает сияние. Не знаю, видят ли другие этот белый свет, но меня он слепит. И я отворачиваюсь. Рядом Метелька бормочет молитву, а казак, приставленный к нам, широко крестится. Свет же устремляется внутрь цеха, и по ушам бьёт уже совокупный протяжный вопль тварей, что сгорают в нём. Их там прилично. И старые, и вырвавшиеся через разлом. Тени обожрались, а теперь, получается, и жрать будет нечего.

— Силён, — бормочет казак. — Свезло… самолично приехал.

Свезло.

Это уж точно.

— Так, — жандарм держится в стороне, и я вижу, что его тоже окутывает сила, то ли защищая от света, то ли отзываясь на него. — Петренко! Метнулся в ближайшую корчму… какая тут приличная?

— А вот тут сразу за воротами, — влезает Метелька, щурясь. — Которая с петухами намалёванными. Там даже господин управляющий столоваться не брезговал. И так-то… прежний управляющий.

Верно.

Новый вряд ли снизойдёт.

— Вот, слыхал? Бери, чего у них свежего. И молока обязательно! И мёду. И всего-то… Михаил Иванович, вы присядьте, наши там сами теперь… вот… Коновалов, тащи какого ящика… и помогите, не стойте… вот вечно вы себя не щадите, можно ж…

Ящик притаскивают к стене. И Михаила Ивановича выводят, усаживают и он садится, закрывая глаза, запрокидывая голову. Лицо его бледно, щёки ввалились и кажется, что за прошедшие минут десять он похудел на десяток килограмм. Выходит, эта светоносность тоже нелегко даётся.

А я сую руку под рубаху.

Крестик раскалённым угольком сам скачет в пальцы и я морщусь. Его носить приходится, потому как в здешних реалиях отсутствие крестика на груди вызывает слишком много вопросов. А вот пёрышко ангельское боль от ожога унимает. Честно говоря, сам не знаю, зачем его ношу. Так-то оно, если к голому телу, то неприятное, обжигать не обжигает, но постоянно царапается. И кожа потом красная. И по-хорошему бы его дома оставить, в шкатулке, куда я убрал комок и второе перо. А я вот… Еремей ладанку из холстины смастерил, и даже спрашивать не стал.

Надо — значит, надо. И выходит, что в самом деле вот надо.

— Вот, — я стягиваю шнурок через голову и сую ладанку в вялую холодноватую руку. И это тоже кажется правильным. Он сперва не понимает, а потом пальцы сжимаются.

И Михаил Иванович вздрагивает.

А взгляд какой…

— Потом, — шепчу одними губами. — Берите. Вам от него, чую, больше толку будет.

Ангельское пёрышко начинает светиться да так, что через холстину видать, и Михаил Иванович, резко выдохнув, обматывает веревку вокруг запястья, а само перо прячет в широком рукаве.

— Спасибо, — я тоже читаю это по губам.

И склоняю голову: не за что.

Так и сидим. Долго ли, коротко ли… сказки тут такие, что лучше бы без них. Но вот Михаил Иванович машет кому-то рукой и тут же рядом вырастает казак, который и помогает подняться.

— За мной, — это уже нам с Метелькою. Вставать страсть до чего не хочется, но по морде казака вижу, что лучше бы нам своими ногами воспоследовать.

Идём.

Идти недалеко. Здание конторы жмётся к забору. Первый этаж её сложен из камня, а вот второй и третий — деревянные. И само это здание несуразное, похожее