Чудак на холме - Лев Юрьевич Альтмарк

уже слышал об этом, – кивает головой Армстронг, – у нас здесь ходят разговоры о воскрешении – это можно так называть?.. Напрасно считает кто-то, что загробный мир сильно отличается от того, что там… у вас. Те же сплетни и слухи. Может быть, грубости, зависти и возможностей сделать подлость друг другу меньше, но… есть, – он внимательно оглядывает меня с головы до ног и недоверчиво спрашивает: – А почему я должен верить, что вы оттуда? Как вы это сможете доказать?

– Никак. Просто мне отпущено совсем мало времени находиться здесь, и я скоро исчезну, то есть, вернусь к себе. Но прежде мне необходим ваш ответ – согласие или отказ. Захотите ли вы снова оказаться в мире живых или нет? Вам остаётся только поверить на слово. Вы ведь ничего не теряете. Да и для чего мне нужно было рисковать, искать вас и предлагать такие вещи, если бы мы не могли ничего сделать?

И снова Армстронг замолкает, лишь неторопливо идёт по полю, стараясь не топтать цветущие ромашки. Чувствую, торопить его не нужно, потому что моё предложение – полная неожиданность.

– Даже не знаю, что ответить. Всё это странно и необычно, – бормочет он, и хрипловатый его голос еле слышен, – но… почему я?

– Не понял?

– Почему вы предлагаете именно мне вернуться в мир живых?

– Вы, мистер Сатчмо, великий музыкант, – развожу руками, – и, если вы вернётесь к своему творчеству, то всем будет от этого только радость – новые песни, новые шедевры…

– Перестаньте, ради бога, – Армстронг отмахивается от меня, как от назойливого поклонника после концерта, – я не самый великий музыкант на свете, все это прекрасно понимают. Кроме джаза есть и другая музыка, не менее прекрасная. Но я повторяю вопрос: почему именно я?

– Я люблю вашу музыку, – делаю ударение на слове «я» и вспоминаю слова профессора Гольдберга, но мой собеседник недоверчиво косится на меня:

– И что же вам, мистер Штеглер, особенно нравится в моих работах? – и пока я соображаю, как выкрутиться, прибавляет: – Лучше не лгите, а говорите правду.

Даже не знаю, стоит ли рассказывать о профессоре Гольдберге и звукозаписывающих корпорациях, для которых гениальные музыканты – всего лишь средство извлечения сверхприбылей, но тут Армстронг сам начинает говорить:

– Скажу откровенно. Конечно, мне хотелось бы вернуться в мир живых, взять в руки свой старый добрый корнет, выйти к освещённой рампе и заиграть… Здесь, как вы понимаете, ничего этого нет. А видеть лица людей, которые с жадностью слушают тебя – это ни с чем не сравнимое наслаждение! И не только слушают – сопереживают… Мне очень хотелось бы снова ощутить всё это…

– Так в чём же дело?! – подхватываю с жаром.

– Дело в том, что… – Армстронг срывает на ходу травинку и суёт её в рот. – Дело в том, что есть и в самом деле много замечательных музыкантов, которым я с удовольствием уступил бы место первыми оказаться в мире живых, как бы мне ни хотелось этого самому…

– Какие ещё музыканты?! – недоумеваю я.

– Не знаю, скажут ли вам что-то эти имена, но… Кинг Оливер, Флетчер Хендерсон, Дюк Эллингтон. А великие классики – Бах, Моцарт, Бетховен, Стравинский…

Прикидываю, сколько времени мне осталось находиться тут до возвращения в наш мир. Совсем немного. А всё идёт абсолютно не так, как мы планировали с профессором. Мыто думали, стоит лишь намекнуть гениальному джазисту, что он сможет вернуться к любимому занятию, и он ухватится за такую возможность обеими руками. А оно вон как складывается…

Но как мне поступать? Или, пока я здесь, обратиться к кому-то более покладистому? Но… согласится ли кто-то другой? Что-то всё время ускользает от моего понимания, а что – так и не могу разобраться.

– Итак, вы, мистер Сатчмо, отказываетесь от моего предложения? – останавливаюсь у него за спиной и пристально слежу за реакцией.

– Отказываюсь. Поймите меня правильно, уважаемый. Все мои друзья уже здесь, и мне место среди них. Здесь моя аудитория. Куда я без них…

Горбясь и не переставая покусывать травинку, великий Луи Армстронг возвращается к своим друзьям, а те всё это время молча следят за нами и теперь, словно догадываясь о нелёгком выборе, который ему пришлось сделать, отворачиваются от меня и наблюдают только за ним. В их глазах – немое восхищение и обожание.

Бессильно присаживаюсь на корточки и закрываю глаза. Хоть свою миссию я так и не выполнил, но обиды на великого музыканта нет. Только уважение к человеку, достойно закончившему своё земное существование и даже после смерти – после смерти! – не утратившему величия. Не многим дано такое. Смог бы я поступить так же? Ох, не знаю…

А на душе неожиданно спокойно, тепло и радостно.

– Дани, ты меня слышишь? – это голос профессора Гольдберга. – Я знаю, что ты уже вернулся… Рассказывай, как всё прошло. Порадуй меня…

Прекрасно помню, что после того, как открою глаза, меня будет мутить, и первое время я не смогу даже стоять на ногах. И хоть голова пока соображает очень плохо, нужно подумать о том, как вести себя дальше. Моего визита в загробный мир от майора Дрора, вероятно, скрыть не удастся, значит, надо придумывать для него какую-то вескую причину. Мол, отказаться не мог, и предупредить полицейское начальство не было возможности. Впрочем, как-нибудь выкручусь. Впервой, что ли…

Спустя полчаса мы пьём крепкий сладкий чай. Специально для меня Гольдберг притащил из кабинета глубокое кресло, до которого я с трудом доковылял от дивана. На этом диване находилось моё несчастное тело, пока душа странствовала по загробному миру.

– Значит, не захотел возвращаться к нам, – грустно повторяет мои слова профессор и, глядя куда-то в сторону, крутит ложку в остывающем чае, – очень странное решение… Хотя, наверное, логика в нём есть. Меня другое беспокоит – не поступят ли так же Леннон и Харрисон, или хотя бы кто-то один из них? Тогда вся наша работа ломаного гроша не стоит. И это ужасно! Что ты на это скажешь?

Пожимаю плечами и молчу. Ответить мне и в самом деле нечего. Я думаю лишь о том, как оправдываться, когда моё полицейское начальство поинтересуется, чем я занимался сегодня полдня.

Обидно, что Гольдберга волнует лишь коммерческая сторона дела. Ему и в голову не приходит задуматься о причинах, по которым человек может отказаться от возвращения в наш мир. Или… или это сегодня уже не важно?!

Некоторое время мы сидим и молчим, потом пробую подняться, и профессор Гольдберг следит за моими неуверенными движениями, но сам со стула не встаёт.

– Скажи, Даниэль, – неожиданно спрашивает он, – то, что ты мне рассказал, это действительно правда?