Кровь в его жилах - Татьяна Лаас

Светлана встала, кутаясь в шаль, босиком по ледяному полу дошла до окна и закрыла шторы. Теперь её сон никто не потревожит. Крики за окном смолкли. Правда, заснуть, когда в животе разгорался пожар боли, будет сложно — Светлана забыла о корсете. Но не спать же в нем?

В дверь кто-то постучал. Робко, осторожно, ненавязчиво. Услышат или нет? Откроют или нет? Светлана насторожилась — ночные визиты ей никто не наносил. Если только по службе — кристальник-то Александр так и не вернул. Может, коллежский асессор решил запросить её помощи для обследования сгоревшего театра? Светланина паранойя, щедро взращённая Александром, подсказывала, что с театром и пожаром все может быть и не так просто. На всякий случай надо будет самой обследовать его — не хотелось бы пропустить очередной сюрприз со светочем. Хотя целлулоид в чем-то сродни светочу при горении.

Светлана осторожно подошла к двери и замерла, положив руку на дверной замок. Открывать или нет? Если бы это позвали по службе, то уже бы обозначили себя за дверью, позвали бы, сказали бы хоть что-то… Не может же быть курьер, принесший записку из управы, таким робким?

Там, в коридоре, кто-то мялся, сдерживая дыхание. Оно было затаенным, живым, таким… Нужным.

— Лиза… Душа моя…

Сердце не пропустило удар. Небо не рухнуло на землю. Только ноги чуть подкосились от слабости — зря она так усердствовала в больнице. Дверь чуть подалась вперед — кто-то в коридоре тяжело оперся на неё, неистово шепча:

— Я знаю — ты слышишь. Я знаю — не простишь. Я предал тебя. Я знаю это. Мне с этим теперь жить.

Слова затихли, и Светлана тоже прислонилась к двери, прислушиваясь. Открывать дверь, чтобы столкнуться с прошлым, было откровенно страшно.

Раздался грохот — мужской кулак бессильно стукнул по дверному косяку.

— Я так испугался, придя в твою палату и не найдя тебя… Если бы не этот испуг, я бы все же смог промолчать, хоть и чувствовал себя последней сволочью при этом… Я никогда не скажу этого днем. Я никогда не признаюсь — мужская гордость дикая и такая глупая, а приличное поведение в обществе еще… Глупее. Считай это моей исповедью, о которой будешь знать только ты. Я никогда не скажу это днем. Проклятая гордость!

Странный шорох. Голос стал доноситься откуда-то снизу. Он сел, опираясь спиной на дверь. Слова зазвучали глуше.

— Я не мог понять, что со мной происходит. Я искал. Искал… кого-то. Кого не знал. Кого не существовало в моей жизни, только сердце-то болело… И я искал.

Тишина. И она боялась, что слова больше не возникнут. Что он ушел, недоговорив.

Но слова, сказанные до боли знакомым голосом, раздались снова:

— А потом вдруг раз! И этот кто-то нашелся. Я схватился, как безумец, за свою мечту. Это, действительно, напоминало безумие. Я в камере закрывал глаза и видел… Видел то, чего не было. Оно приходило исподволь, во снах, как утешение. Как обещание: потерпи чуть-чуть, все пройдет, раны заживут, затянутся, и из них перестанет течь сукровица. Раны на теле зажили, а в сердце нет. Они так и истекали сукровицей. Была бы кровь — я понял бы. А так… Всего лишь непонятная сукровица. Я нашел свою мечту. Мне казалось — нашел. И все равно это было безумие…

Она знала, кого он искал. Только не подозревала, что он вспомнит это так быстро, еще в сентябре. Что это все равно вернется. Вернется во снах.

— Стоит закрыть глаза, как возникает она. Улыбчивая, мягкая, звонко-смеющаяся, с бровками в разлет, с сияющими глазами, с пахнущими лесными ягодами губами. Стоит открыть глаза — и вот она, рядом. Все такая же теплая, податливая, веселая, заботливая, родная. Только у той, за закрытыми глазами, волосы цвета огня, а у этой словно липовый мед с горчинкой. И эта горчинка жжет внутри, не давая покоя. Это было безумие.

Она помнила, что постоянно размышляла: храбрец он или безумец. Безумец. Из-за неё.

Он замолчал. Молчал долго, гордо, так что сердце заходилось от боли: заговорит снова или нет. Дверь сейчас она открыть не могла — он подпирал её, не позволяя увидеть себя в таком состоянии. Он, действительно, гордый. Она это знала.

Его хрипловатый голос звучал горько:

— Я перепутал луну с отражением в луже. И теперь ничего не исправить.

Когда она представила, каких сил ему стоило прийти сюда и сказать ей это, то пальцы её задрожали. Она заставила себя встать. Дверь перестала прогибаться. Кажется, Саша тоже встал.

Светлана все же открыла дверь.

Коридор уже был пуст. Он ушел кромежем, а она опять ничего не почувствовала. Только горечь от осознания: она упустила свой шанс. И она не знала: к несчастью или нет. Ведь есть еще Вера, которая не подозревает о существовании Светланы. Господи, эту кашу ей, быть может, не расхлебать. Прав был Саша, когда сказал, что больше никогда не вспомнит об этом. Нельзя. Они же с Верой помолвлены, вроде бы…

Она еле доползла до кровати и провалилась в черный, беспробудный сон. Утром Лариса еле разбудила её, когда принесла завтрак.

Глава одиннадцатая

У Светланы появляется личный прихвостень

За ночь сильно похолодало. Неприятный ветерок гнал вдоль дороги поземку. Редкие электрические фонари тускло светили, прячась в снежной пыли, как в тумане. Солнце поднимется еще нескоро, пока же в городе царил утренний тревожный сумрак.

Ноги после вчерашних экзерсисов в коридорах больницы до сих подрагивали. Мышцы то и дело тянуло, в животе тлел будущий огонек боли, несмотря на туго затянутый корсет. Рано её выписали из больницы — Светлана понимала это, только врачи сейчас нужнее пострадавшим в пожаре, чем ей. Казалось, что в городе все пропахло гарью электрического театра, хотя это был всего лишь привычный дым растопленных к утру печей. Шуршали метлы дворников, расчищающих тротуары от снега. Мимо проносились занятые пролетки — в такой холод никто не хотел добираться до службы пешком.

Светлана, замирая на крыльце дома, огляделась, поднимая вверх меховой ворот шинели — найти свободного извозчика будет трудно. Мимо неё текли немногочисленные несчастные, которым так же не повезло с извозчиками. Обычно она, привыкшая экономить на всем, ходила на службу пешком. В морозы она сдавалась перед энтузиазмом Михаила и позволяла ему довозить её до магуправы. Жаль,