Драконий век - Д. Дж. Штольц

заснеженной беседке поставил себя на ваше место, то, возможно, и не было бы таких разрушительных последствий для вас. Ведь вы отстаивали интересы своей семьи, а Йева – ваши, как своего отца. Поэтому я хочу попросить у вас прощения здесь… в этой пещере. И сказать спасибо за то, что вы единственный помнили, что мое имя – Уильям.

– И ты меня прости, – Филипп положил руку на руки Уильяма. – Но скажи мне, почему ты остался на Юге? Почему не вернулся с Горроном?

– Потому что в те годы я пытался быть не тем, кто есть на самом деле. После суда и разговора с графиней Лилле Адан мне показалось, что мое желание начать жизнь заново искреннее, настоящее, хотя то была лишь попытка решить все проблемы малой ценой… Я продался, как бордельная девка… А меня купили. Меня назвали Юлианом, а я согласился с этим, надеясь, что стану кем-то другим. Но никто и никогда не становится кем-то другим, просто взяв чужое имя.

Постоянно прерываясь, чтобы отдохнуть, Уильям поведал о том, как попал в Элегиар и остался в нем. Филипп выслушал его.

– Долго я пытался понять, почему меня оставили на Иллу, отпетого негодяя, который, выяснив, кто я такой, тут же попытался прибрать бессмертие. Только потом я узнал, что он жертва джиннов, который загадал им желание. Помните, вы рассказывали, что кельпи могут утаскивать в воду и просто так, но вот этот договор, власть над душой, для них как морковка для коня?

Филипп кивнул.

– С джиннами примерно то же самое… Сказки обычно лгут, но тут они правдивы, пусть и приоткрывают лишь часть правды… Джинны подчиняют себе любого, но абсолютную власть получают лишь над теми, кто добровольно отдает им душу. Эта власть наименее осознаваема для жертв, но наиболее полна. Именно поэтому, а может, и не поэтому, но это тоже имело вес, я остался при Илле Ралмантоне, не потеряв своего бессмертия. Мне кажется, загадав желание, Илла так и не прознал о своем вечном рабстве, считая, что действует из собственных соображений… А у меня возник вопрос: а не являлся ли я сам их рабом? Или моя душа была у Вериателюшки? Спасла ли она этим меня или обрекла на гибель нас обоих? Да, она погибла… – Он сглотнул ком в горле. – И это тоже из-за меня… Я стараюсь припомнить, не позвал ли я ее в тот последний для нее миг, принудив помочь? Или она и правда любила меня и пришла сама? Или просто хотела покончить со всем, устав от жизни? До сих пор я задаюсь этими вопросами, не имея на них ответов.

Помолчав, Уильям продолжил:

– Попав в услужение к Илле Ралмантону, я попутно разбирался, кто же писал мне из Элегиара. Над дворцом и мной сгущались тучи, но я отказывался от идеи побега. Я был уверен, что, будучи уже кем-то другим, неким Юлианом де Лилле Аданом, а может, даже Юлианом Ралмантоном, со всем справлюсь сам… – Он отдышался, прикрыв глаза. – А когда появился Горрон де Донталь с предложением отправиться к вам, я еще был не готов…

– Горрон рассказывал, что ты пропал после той ночи, когда он пришел к тебе.

– Дворец горел из-за предательства, я помогал Илле, после чего меня обезглавили.

– Кто это сделал? – спросил, не понимая, Филипп.

– Это… один из наемников Иллы Ралмантона… – обманул Уильям.

Конечно, перед тем как солгать, он на миг поколебался, посмотрев на сидящего рядом старика. Но стоит ли раскрывать столь опасную правду тому, кто ее не переживет?

– Он не прибрал к рукам мое бессмертие, потому что его душой владел джинн-король. – Юлиан отвернул лицо, чтобы скрыть обман. – А от него я сбежал к древнейшей демонице Раум, которая покровительствовала Илле, и предложил ей союз против Иллы. После я опять сглупил, поехал в Элегиар, где много лет спустя постиг самую страшную тайну королевского рода. Родиться в нем означало ровным счетом одно – умереть на пороге зрелости, став лампой для джинна. Когда мне открылось, что принц, которого я опекал с детства, станет следующим сосудом, что его растили с определенной целью, как и меня, я не захотел отдавать его невинную и чистую душу. Я воспротивился, поднялся против происходящего, против самого Прафиала, находившегося в теле старого короля… За что и поплатился… Мы с королевой не знали, что принц предназначался не Прафиалу, а Фойресу, оттого пребывали в уверенности, что сможем откладывать его смерть как можно дольше. Но мы не смогли…

Значит, Вериатель погибла именно тогда, понял старый граф.

– В короле сейчас Фойрес?

– Да, так что это больше не Элгориан… Это просто сосуд, из которого доносится фанатичный голос джинна, возвеличивающего самого себя.

Филипп узнал про события той ночи, после которой пуща Праотцов стала полной магии.

– Что же с тобой сделали? – спросил он с горестью.

– Я почти не помню, – признался Уилл. – Очнулся во тьме и полз по ней на ощупь, то срываясь с выступов и ломая себе кости, то проваливаясь в сон. Долго… Очень долго… Кромешная тьма. Крайне редко необычным источником, похожим на мацурок, освещалось все: стены, потолок, сотни мертвецов в дорогих одеждах и сотни гримов. Я кричал на этот свет… Кидался к нему, размахивал руками. А он ускользал от меня. Мне тогда казалось, что я окончательно сошел с ума.

– Получается, они бросили тебя в тех усыпальницах, – Филипп вспомнил свой спуск в пещеры. – Это были они? Пещеры под Офуртом?

– Да, пещеры под Офуртом… – Уилл прикрыл глаза.

– Но зачем это все джиннам? Зачем оставлять тебя в пещерах?

– А в этих пещерах то и дело я натыкался на колыбели, усыпальницы, столы, скелеты и сундуки… Целые города в камне. Там столько всего невообразимого… – продолжал Уилл, потерявшись и уже отвечая скорее самому себе. – Столько огромных костей, которыми выложены своды, столько драгоценностей, оружия, не тронутого ржавчиной, перстней и золота. Столько странных пульсирующих каменьев без имени. Но это почему-то было истлевшим, брошенным. Почему? Может, им недоставало почитания и они устремились на Юг? А потом я будто проник взглядом в прошлое. Храмы вдруг восставали передо мной светлейшими дворцами, и я видел таких же светлых правителей на тронах. Много света вокруг, так тепло и хорошо на душе… – Он потерялся в себе. – И передо мной появилась она… Вериатель… Посмотрела на меня, – не выдержав, Уилл зашелся в рыданиях. – Живая! Понимаете?! Будто и не было ничего. В переливающемся каменьями балахоне тянула ко мне руки, а я потянул руки к ней…

Филиппу передалась часть этой боли, и он обхватил понурую седую голову руками.

– А потом… она пропала… А я пришел в себя подле пущи Праотцов…

– Как это подле пущи? – хрипло спросил Филипп, не узнав собственный голос.

– Не знаю… Меня нашли местные. Я был тогда сам не свой… Не мог говорить. Стоило бы решить, что мне все произошедшее почудилось и меня не спускали в пещеры, но обликом я напоминал скелет, обтянутый кожей. Да и прошли долгие годы… Вначале хозяин таверны, куда меня приволокли, хотел вызвать демонологов, но мои руки украшали золотые браслеты, на пальцах сияли кольца с драгоценностями. На мне было длинное балахонистое одеяние… Все в старой крови, не знаю чьей. Их обуяло златожорство. Они держали меня, обезумевшего, в погребе связанным, пытались выяснить про клад. После того как меня отпоили кровью, с силами ко мне вернулся и голод. Я убил хозяина и всю его семью. Убил всех его слуг. Убил всех рабов. Придя в себя, я понял, что до сих пор нахожусь подле Элегиара, у той самой пущи, где… где она и погибла…

– Сколько же времени ты провел в той усыпальнице, Уильям? – поразился Филипп.

– Двадцать один год… – слова захлебнулись в новых рыданиях. Маска безразличия к жизни ненадолго спала, и под ней выпятилось страшное несчастье, граничащее с темным и опустошающим безумием. И Филипп понял, почему Уильям не побоялся выступить против Теората и Арушита: ему нечего было терять.

– А что потом, после пущи? – спросил он, стараясь, чтобы голос его не дрожал.

– Убив местных, я еще некоторое время скитался