Либелломания - Н. Мар

накидки на бабрахманах, трогала норковую осоку на берегу. Диастимаг не могла не почувствовать. И Кайнорт опять восхитился её выдержкой: думать о смерти — и не бежать. Течение билось в унисон с пульсом Эмбер. Быстрее и быстрее, но шчера была неподвижна. Джио обманывал себя: Эмбер Лау была достойна большего, чем целый отшельф. Она была достойна мира, который только мог окинуть взгляд.

Тело казалось фантастическим, выходящим за пределы чувственного понимания в белой, голубой и мятной акварели Ухлур-реки. Кудри змеями клубились у лица, глаза сверкали самоцветами. Они на секунду блеснули сильнее, но вода тотчас смыла слёзы. Эмбер изменилась с тех пор, как он видел её в своей каюте на Кармине: вытянулась, фигура стала совсем взрослой. Худоба оленёнка стала точёной стройностью поджарой кошки. Хотя и он изменился тоже. Больше внутренне, но и внешне это было видно. Зеркало воды отразило серийного убийцу за миг до броска.

* * *

Конечно, я видела. Он приземлился на бархатные мхи и ступал по норковой осоке, туда, где над ручьём качались бутоны диких пишпелий с икринками. В тех, что тяжелели над самой водой, были уже мальки. От колыхания воздуха бутоны лопнули, и рыбки плюхнулись в ручей. Я моргнула. Хотя это было довольно страшно, ведь стрекозы хватают добычу так быстро, что моргнуть не успеешь.

Пятеро бабрахманов не шелохнулись, палочки с хрусталиками продолжали трепетать. Драгоценные камушки парили над барабанами, сверкали на солнце. Кайнорт знал, что я вижу. Всё вижу из-под воды. Как улыбается. Как достаёт керамбиты. Как идёт мимо жрецов и касается их капюшонов сзади лезвиями. Бритц взмахнул над барабаном, но камушки не упали: он успел между кадрами. И ступил в священные воды Ухлур-реки. Самоцветы на моём теле задрожали. Он перережет мне горло, не уронив ни камушка. Я стану примулой посмертно.

Глаза эзера сверкали, как битые стёкла. Бритц опустился в ручей, став на колени — снова на колени передо мной — и подался вперёд. Он лёг на воду, поднырнул, но не потревожил течения. Крылья распахнулись под зеркалом Ухлур-реки. Мы не закрывали глаза. Он был в моей власти, а я во власти своей стихии. И он и я здесь могли убить мгновенно, вопрос был в том, кто первый. Кайнорт подбирался с осторожностью кошки в серванте.

Керамбиты легли на камни рядом, и самоцветы на скулах затряслись сильнее. Ниточки льда протянулись от самого дна к его лицу. Я предупреждала: только сделай мне больно, и заморожу тебя целиком, всю реку до скалы Аранея заморожу. Или вскипячу. Или выброшу к чёртовой матери. Ему было всё равно. Кайнорт отвёл мне со лба волосы кончиком лезвия. Он будто ещё не решил, с чего начать резать, но вдруг захотел с лица. Бритц не касался моего тела, но я чувствовала его тепло сквозь воду от шеи до пальцев на ногах. Ледяные нити, морозные верёвки росли и множились, он ломал их, приближаясь, но самоцветы оставались на месте. Он оставит мой великолепный труп на дне.

Кожа на лице эзера покрылась сеточкой ледяных узоров, как зимой на стекле. Мороз подобрался к глазам, и он закрыл их. И я закрыла. Керамбит щекотал кожу, и там, где он касался моих лица и шеи, нарастал лёд. Это было… что?.. Кайнорт поцеловал меня в висок, и на виске хрустнула корочка. Коснулся переносицы губами. Я перестала дышать и растрачивала диастимагию на кружево из ледяных нитей, уже не соображая, что происходит. Лезвие на моей шее, губы на моей шее… и лёд в ответ. Я сотворила целый узорчатый кокон. И когда язык эзера приласкал мой, хелицеры с хрустом ударили в ледяной ошейник. Он придумал это только сейчас? Миллион и один способ поцеловать шчеру и не умереть, он изобретал их на ходу или в свободное от убийств время? Хелицеры бились в ледяном плену, самоцветы дрожали и не падали, мы целовались в Ухлур-реке… и я отвечала с терзающей нежностью, потому что священные воды смывали всё.

Та вспышка, когда каблук летел мне в глаз. У нас был один вкус на смерть и на обувь. Я думала, он случайно тогда. Врала себе, что случайно. Кайнорт открыл глаза и, поймав мой взгляд, поцеловал снова. Спокойно, без надрыва и противостояния, в доказательство трезвого ума и твёрдой памяти, а не триумфального безумия от предчувствия победы. И дёрнул ледяные нити. У него закончился кислород.

Я отпустила. Он промолчал мне всё, что хотел.

Кайнорт уходил, чтобы выдохнуть. Выдохнуть эти шесть с половиной лет. И меня. Но мы проглотили два конца одной лески, и на каждом был крючок. Леска оборвалась, а крючки остались. Он скользнул над поверхностью и взлетел обратно в мир звуков и запахов. Ни один самоцвет не скатился с узора. Я видела, как Бритц над ручьём обернулся стрекозой и гигантскими зигзагами метнулся прочь. Бабрахманы стучали. Солнце катилось за холмы. Прекрасно: он выдохнул, а я? А я?

Словно бизувий, который катит шар из барахла бедуинов вверх по бархану, я катила в гору свою ненавистную ненависть. Но теряла равновесие, как только её пытались у меня отнять. Злодей вручил мне этот объятый огнём комок, но забирать не имел права. В праве Бритца было убить меня или раздуть новые угли. Но не оставлять на подступе к вершине одну, с пустыми руками. С этим светом, которого слишком много, и воздухом, которым больно дышать одной! Оглянуться и обнаружить, что теперь-то вверх легче, чем вниз, но ни там ни там у меня больше никого нет.

Или может быть… кто-нибудь поднимется с другой стороны?

Я закрыла глаза и попросила воду: милая, у меня нет больше сил, ну имей совесть, не топи меня сегодня. Кажется, новую жизнь и всё остальное полагалось начинать с дыхания. Вдох и долгий выдох… Ручей смывал прегрешения и уносил всё, что было. А что было? Ничего не было. Ничего. Этого. Не было.

* * *

Далеко от берега Ухлур-реки Бритц с размаху приземлился в норковую траву. Упал на четвереньки и зарылся пальцами в белый песок у корней. И сделал то, что никогда ещё не делал: долго и непечатно ругался на трёх языках вперемешку. Он был сырой и злой. А теперь ещё и грязный. В груди вертелся кол с гвоздями. Надо было возвращаться в отшельф, но лететь не хотелось. Переодеваться в сухое не хотелось. И даже курить не хотелось тоже. Разбить бы себе голову о чёрные скалы октанона, но дома Юфи и Миаш. Или