Император Пограничья 16 - Евгений И. Астахов

— Отец действительно изменился, — добавила Василиса тише. — По крайней мере, в разговорах по магофону. Но я не видела его с тех пор, как…

Она не договорила. И не нужно было.

Ярослава наконец отвернулась от окна и посмотрела на Василису.

— Строгановы могут сколько угодно строить теории, — произнесла она с лёгким сарказмом, — но без доказательств они бессильны. А твой отец — не из тех, кто позволит кому-то угрожать своей семье. Строгановы не посмеют открыто выступить против правителя целого Бастиона. А если посмеют — мы рядом.

Василиса благодарно улыбнулась, и я заметил, как напряжение в её плечах немного отпустило. Между этими двумя женщинами установилось странное взаимопонимание — возможно, потому что обе знали, каково это: потерять мать и жить с последствиями этой трагедии.

— К тому же, — добавила Засекина, и в её серо-голубых глазах мелькнула хищная искорка, — если кто-то из Строгановых решит устроить сцену на приёме, я с удовольствием отвлеку внимание на себя. Шереметьев тоже будет там, так что у меня есть… запасной план для скандала.

Она усмехнулась, и шрам, бегущий через её левую бровь, слегка побелел.

— Надеюсь, этот план не включает кишки твоего кровника, разбросанные по столу с канапе? — хмыкнув, уточнил я.

— Ничего не обещаю, — в тон мне ответила Ярослава и пожала плечами с напускным равнодушием, но я видел, как напряжены её пальцы на металлических кольцах косы. — Не волнуйся. Я умею ждать.

Я накрыл её руку своей на спинке сиденья. Короткое пожатие, и снова отстранилась. На людях мы старались соблюдать приличия, хотя после новогоднего поцелуя на балу во Владимире вся аристократия Содружества уже строила догадки о наших отношениях.

Откинувшись на сиденье, я задумался о предстоящем визите. Цели были просты: укрепить союз с Голицыным, показаться на публике с союзниками, не влезать в чужие интриги. Последний пункт был самым сложным. Московский двор славился многослойными играми, где каждое слово имело двойной смысл, а каждый жест мог обернуться политическим скандалом. Мне, привыкшему решать проблемы мечом и прямым словом, такая атмосфера претила, но положение обязывало.

К тому же Гильдия Целителей всё ещё держалась. Дышала на ладан, но упрямо цеплялась за жизнь. Поэтому от них можно было ждать любой провокации, начиная от яда в бокале с вином и кончая подкинутой ко мне в комнату мёртвой ночной бабочкой.

Час спустя Муромец въехал в Московский Бастион. Древние белокаменные стены возвышались над городом — свидетельство эпохи, когда Москва была столицей империи, а не просто одним из крупнейших городов Содружества.

Кремль встретил нас парадным въездом. Гвардейцы в парадной униформе с серебряным шитьём отсалютовали нашей колонне, ворота распахнулись, и машины въехали во внутренний двор.

Князь Голицын ждал нас на крыльце дворца, показав своё личное расположение. Правитель не стал бы так встречать чужих ему людей. Высокий, широкоплечий мужчина лет сорока пяти с благородной проседью на висках и властным взглядом серых глаз выглядел импозантно, особенно если вспомнить правителя Суздаля князя Тюфякова… в смысле, Тюфякина. До чего же обмельчали многие правители в этом времени…

Рядом с Дмитрием Валерьяновичем стоял маленький Мирон — шестилетний княжич, сводный брат Василисы. При виде нас его глаза загорелись, а на лице расцвела широкая, беззубая улыбка.

— Лиса! — Мальчик сорвался с места раньше, чем отец успел его удержать, и бросился к сестре, врезавшись в её колени с такой силой, что геомантка покачнулась. — Лиса приехала!

Василиса опустилась на корточки, не заботясь о подоле дорожного платья на мокрых камнях, и обняла брата. Мирон вцепился в неё, уткнувшись лицом в её плечо, и что-то быстро зашептал — я разобрал только «скучал» и «камешки».

— Смотри, что я тебе привёз. — Василиса достала из кармана небольшой кусок малахита с характерными зелёными разводами. — Помнишь, ты хотел такой?

Мирон схватил камень обеими руками, разглядывая его с восторгом коллекционера, нашедшего редкий экземпляр. Потом снова обнял сестру, прижимая подарок к груди.

Я смотрел на эту сцену и думал о другом. Мирон — шесть лет, открытая улыбка, абсолютное доверие к миру. Он не знал, что его мать отравила первую жену князя. Не знал, что сестра убила эту самую мать. Для него Елена просто «уехала лечиться далеко-далеко» — красивая ложь, которую взрослые сочинили, чтобы защитить детскую душу.

Однако Строгановы знали правду. Или догадывались. И рано или поздно кто-то из них решит, что шестилетний мальчик — удобный инструмент давления. Шепнуть ему на ухо пару слов, подбросить «случайно» услышанный разговор, дождаться, пока он подрастёт и начнёт задавать вопросы… Дети верят тем, кто к ним добр. А доброту можно разыграть.

Чертовски несправедливо. Мальчишка, который радуется красивым камешкам и скучает по сестре, само того не зная, уже стал фигурой на политической доске. Не по своей воле, не по своему выбору — просто потому, что родился в семье, где власть и кровь переплетены так тесно, что одно невозможно отделить от другого.

В моей прошлой жизни я видел, как дети становились заложниками, разменными монетами, орудиями мести. Видел, как их невинность использовали для самых грязных целей. И каждый раз это вызывало во мне холодную ярость — ту, что не кричит, а действует.

Голицын, похоже, понимал это не хуже меня. Потому и держал сына при себе, потому и окружил его охраной, которую я заметил краем глаза — трое неприметных мужчин в ливреях слуг, но с выправкой боевых магов.

— Дочь, — Голицын шагнул навстречу, и я заметил, как дрогнули его обычно непроницаемые черты, — с возвращением. Рад тебя видеть!

Василиса замерла на мгновение, словно не веря, что отец действительно, настолько эмоционален. Потом шагнула вперёд и позволила ему обнять себя — коротко, сдержанно, но искренне.

— Прохор Игнатьевич, — Голицын повернулся ко мне, и тепло в его глазах сменилось расчётливым уважением. — Рад видеть вас в Московском Бастионе.

— Взаимно, Дмитрий Валерьянович, — я пожал протянутую руку, крепко, но без показной силы.

Позже, когда слуги проводили нас в отведённые апартаменты внутри Большого Кремлёвского дворца. Голицын попросил меня и Василису задержаться для приватного разговора в его кабинете.

Князь налил себе коньяк из хрустального графина, предложил мне — я отказался, не люблю пить на переговорах — и повернулся к дочери, которая устроилась в кресле у камина.

— Рад, что ты вернулась, — произнёс он, и в его голосе прозвучала непривычная мягкость. — Дом без тебя… пустоват.

Василиса чуть склонила голову, принимая слова отца. Я заметил, что она чувствовал себя не в своей тарелке, явно не привыкла к такому