Воин-Врач III - Олег Дмитриев

Ещё интереснее стало. Леся смотрела за знаками, что подавал над головой Гнат, и за тем, как рванули вперёд дозорные и пятёрка ратников из-за наших спин, подняв копытами снежную пыль.

— Верхом держишься ли? — уточнил на всякий случай князь.

— А то как же? — удивлённо округлила она глаза.

— Давай тогда рядом поезжай, за беседой дорога ближе, — и Буран, повинуясь движению хозяина, шагнул вперёд.

Чернявая как-то хитро цокнула языком, и её чубарый лёг прямо на снег, как олень или верблюд. Она уселась боком, тщательно оправив подол и подоткнув его в валенки, цокнула снова и догнала серого княжьего коня. Сама оказалась росту высокого, почти со Всеслава, но на своём коренастом коньке была заметно ниже, потому смотрела на Чародея снизу вверх. И вряд ли приметила взгляд, каким мазнул по её на миг мелькнувшим коленкам воевода.

Полверсты шагом — это недолго. Но и история Леси оказалась не особо длинной.

Она не знала своих родителей. С малых лет, сколько себя помнила, рядом была только бабушка. Которая, кажется, ничуть не менялась за всё это время, всегда одинаково строгая и мудрая. Она учила Лесю искать и находить травки, грибы, корешки и ягоды, о которых никто не знал и не ведал, учила, как делать из них отвары, настои, мази и порошки. Учила вести дом и скотину, чтоб ни в чём у́были да ущерба не было. Слушать и слышать людей из окрестных селений, что наезжали к ней со своими хворями и бедами, говорить с ними. От них не переводились у бабушки зерно, рыба и мясо, лён и шерсть. Каждый, кто проходил, проезжал или проплывал мимо неприметного ручейка, что впадал в Припять, обязательно заглядывал поклониться старой Мирославе, что жила в лесу, за седьмым изгибом того ручья, вода которого почиталась местными целебной. Бабушка была Лесе всем: матерью и отцом, учителем и подругой. Бабушку живьём сожгли пьяные поляки несколько дней тому назад.

Когда в Турове перепились насмерть Мстислав и Святополк Изяславичи, за день да того, как ушло под лёд войско польское во главе с их отцом, епископом и воеводой Сецехом, с ними вместе пировали трое полусотников того войска, крепко и на диво быстро сдружившихся с княжичами ещё в Гнезно, при королевском дворе. Увидев муки и корчи братьев, ляхи перепугались. О том, что отравить сыновей великого князя могла старая ведьма Мирослава, поведал им Туровский торгаш Гунька по прозвищу Гузно, велевший всем называть его на польский манер Сигизмундом. Он и вывел хмельную банду к заветному ручейку.

Леся, по приказу бабушки, которую за всю жизнь ни единого раза не ослушалась, просидела в погребе, в потайном отно́рке, что закрывался хитрой бревенчатой стенкой, будто бы сплошной. Прощаясь, велела Мирослава три полных дня под землёй выждать, потом выбраться, оставить на дворе Си́вку с Волчком, покликав их из лесу, да спешить ко Припяти-реке. «Коли верно думаю, как раз на них, соколиков, и выйдешь, а нет — обожди или по следам догоняй. Ты уж большая у меня, Лесюшка, справишься».

Она слышала, как били и пытали старуху. И как трещал огонь, сжирая хлев вместе со страшно вывшими Бурёнкой и Зорькой. И с бабушкой. Последними словами которой были: «Вам, псам, и двух лун не прожить. Найдут вас Чародеевы волки да на ваших же кишках и удавят.».

Буран косился удивлённо на хозяина, не понимая, чего тот хочет — идти или стоять? Петли поводьев, зажатые им в рукавицах так, что не изломались бы на морозе, тянули назад. Но чуйка звериная говорила серому коню, что всадник того и гляди врежет пятками, пуская в намёт.

Я слушал ровный, будто неживой рассказ Леси, вспоминая многое из той, первой жизни. И какую-то очередную книжку, что читал из смартфона вслух за забором Лёши-соседа профессиональный актёрский мужской голос. Там было про старого политика, что попал в Средневековую Русь, в тело маленького мальчонки. И была там ведунья, что тоже воспитывала внучку, которая вряд ли была ей родной. Вспоминал и про войны, будущие для здешних, и прошлые для меня. Когда враг бомбил и стрелял из артиллерии по огромным красным крестам на белых кругах, по санитарным частям. Про снайперов, что отстреливали санинструкторов, норовя как можно больше народу именно ранить, чтобы потом накрыть эвакуационную спасательную группу артогнём. Оказывается, истоки этого паскудства крылись вон как далеко и глубоко. И здравый смысл, и корпоративная, и обычная человеческая этика в один голос орали, что прощать такое нельзя. Убить одну-единственную фельдшерицу на всю округу — это не просто убийство, это диверсия. Народ начнёт загибаться от ран, травм и отравлений, помногу, семьями, сёлами!

«Тише, Врач. Бурана пугаешь» — сказал Всеслав и я будто опомнился, «отступив» назад. История девочки, а для меня она была совсем уж девчонкой, лет восемнадцати хорошо если, расстроила, разозлила, вывела из себя. Потому, видимо, и перешло ко мне управление. Хорошо, что ничего не натвори́л-напо́ртил. И что Леся ничего не поняла, продолжая сквозь слёзы говорить. Понял только Гнат, что то и дело оборачивался через плечо. Будто ожидая приказа. И лицо его уже было опасным.

Мы добрались до хутора. Леся спрыгнула с чубарого и посвистела как-то хитро, прежде чем зайти за ограду, сдвинув тяжёлую калитку, которой была просто узкая подвижная секция высокого плетня, что опоясывал двор. Под руки ей сунулись, порыкивая на чужих, два настоящих серых волка, один поменьше, второй покрупнее. И только хвосты их, что будто свивались в бублик, говорили о том, что это, наверное, какая-то местная порода лаек. Девушка с трудом открыла на треть одну створку ворот, сняв, видимо, засов изнутри. Соскочившие с коней ратники помогли ей, пока она, присев, говорила что-то ласково серым сторожам прямо в прижатые уши. Сквозь слёзы.

На дворе был колодец, избушка на одно окно с низким кривым крылечком, постройка вроде амбара на ножках-столбиках, возвышавшаяся над снегом. И обугленные остатки брёвен развалившегося угла сруба, бывшего, судя по всему, тем самым хлевом. Посередине возвышался холмик, продолговатый бугорок, вытянутый с востока на запад. С одной стороны торчал столбик, похожий на короткую рукоятку за́ступа-лопаты. На нём висел обгорелый козий череп с одним рогом. Правым.

— Успела я, бабунюшка. Всё, как ты сказывала, сделала, — сквозь слёзы