Саат. Город боли и мостов - Дарья Райнер

утратили свою силу, когда из-за моря-между-мирами явился Чуждый бог. Он принёс гибель и бури, и родина та-мери – некогда большой материк – раскололась на сотни крохотных островов. Каждый вечер перед сном Сатофи заставлял её перечислять названия известных земель, чтобы не забыть; и каждый раз прибавлял по одному, нанизывая их, как бусины на крепкую нить памяти. Теперь Нура понимала, почему жители Силт-Айла называли архипелаг «цепью»: вместо металлических звеньев для неё всегда были бусины… Одной стало меньше после её разговора с те-макуту.

Значило ли это, что Первый огонь – изначальная искра, оставленная в дар людям Ахи’Коре, богом Чистого Пламени, – утерян? Куда будут отправляться новые поколения в поисках предсказания судьбы? Как они смогут встать рядом с взрослыми членами племени, будь то кочевники или общинники? На что будет похожа их будущая жизнь? А её, Нуры – или Никсы – жизнь?..

– Сюда!

Они с Ёршиком успевают нырнуть в каменную арку – какую по счёту? – прежде чем гремят выстрелы. Теперь Карп с винтовкой в руках замыкает их маленький отряд. Нура смотрит под ноги: так проще. Серый камень и пыль безопаснее, чем искажённые болью и страхом лица, бледные или залитые кровью, мужские или женские. Не смелость, а малодушие, но Нура хочет жить. Она знает, что сочувствие способно разорвать душу так же просто, как игла – рыбий пузырь. Нажми посильнее – и станет нечем дышать.

В лёгкие и без того просачивается дым, колет и царапает горло.

– Тупик! – кричит Сом, и Нура едва не врезается ему в спину. Неожиданная передышка настигает в узком кармане между стенами двухэтажных домов, жмущихся друг к другу, как больные чайки. – У гиен баррикады, но с той стороны тихо.

Он пытается оторвать доску, но та держится крепко, прибитая гвоздями. Карп подставляет плечо, и вдвоём они расшатывают опору, но этого мало.

– Надо перелезть, – заявляет Горчак, – так будет быстрее. Пойду первым, только подсадите.

Карп и Сом обмениваются взглядами.

– Не время спорить.

Нура успевает понять, что Горчак говорит мало, но всегда по делу. Ему удаётся быть собранным и невозмутимым, даже когда вокруг творится хаос.

– Давай на счёт три! – Карп подставляет широкие ладони, а затем и плечо, подталкивая брата, когда тот оказывается наверху, цепляясь башмаком за железную сетку. Короткая заминка, и Горчак спрыгивает с той стороны.

– Порядок? – спрашивает Сом.

– Полный! Тут никого.

– Малой следующий, потом Никса.

Ёршик переправляется легко, несмотря на свой рост – взлетает, словно пёрышко, – и когда приходит черёд Нуры, она решительно подбирает подол.

– Вашу ногу, мона. – Карп сверкает улыбкой. Даже сейчас он остаётся собой. Про таких в племени говорят: хари-ката – «поцелованный смехом».

Он легко подсаживает её и страхует, придерживая за щиколотку, даже когда Нура, подтянувшись, готовится спрыгнуть.

– Мою ногу, мон, – напоминает она, шевеля ступнёй.

Следом раздаётся выстрел. Башмак слетает, оставаясь у Карпа в руке. Нура кричит.

Карп падает, ударяясь спиной о баррикаду, и оседает на холодную землю. Его глаза расширяются, будто от удивления. Из-под куртки капает, утекая, жизнь.

СТРАНИЦА ОДИННАДЦАТАЯ. Доктор

…Она привязана к столбу. Ласковый огонь лижет пятки, заставляя скалить зубы, разевать рот в немом крике. Нет больше слов. Нет имени, нет сути. Бессловесная.

…Она идёт по коридорам Крепости, отчего-то похожей не на военный госпиталь, а на средневековый замок, явившийся прямиком из легенд, которые она сочиняла для Ёршика. На стенах висят картины в потемневших от времени узорчатых рамах, пол застелен коврами, а дверной проём, ведущий в кухню, украшает занавеска из алой парчи. В кухне – просторно и тепло. И пусто. Ни серьёзного Сома, ни любопытного Ёршика, ни Карпа с Горчаком. За окнами молча умирает лето.

…Она чувствует под пальцами влажную податливую землю. Роет ямку глубиной в две ладони – могилу для ласточки. Маленькое птичье тело лежит рядом. Синие перья отливают перламутром. Пахнет не смертью, а солью и весной, словно время обратилось вспять.

…Она бежит, ступени мелькают, сливаясь в бесконечную кляксу. Песчинки падают. Стрелки неумолимо движутся по кругу, приближаясь к двенадцати. Не успеет, не удержит. Расплещет.

…Она поворачивает карту, на рубашке которой сплетаются чёрные и изумрудные ветви. Никаких больше предсказаний: ни чумы, ни смерти, ни разрушенного Дома.

…Она гладит сестру по щеке. «Ты красивая, осинка. Я тебя не забуду». Белый фрегат уплывает прочь, ветер надувает каменные паруса в фонтане.

…Она ждёт его на мосту. Пахнет дымом и близким снегом. «Ты здесь», – голос Ската касается бережно. «А ты?» – щурясь, спрашивает она. Оглядывается. Ищет его глазами на другом берегу… и не находит. Гремят выстрелы, на ладонь падает пепел. «Возвращайся», – шепчет он.

…Она вскидывает руки, стремясь защититься от шторма, идущего на остров: ещё чуть-чуть – и буря проглотит Клиф, слизнёт, не оставит следа. Она – всего лишь песчинка, которую так легко сдуть с ладони…

☽ ✶ ☾

Умбра стонет. Звуки царапают пересохшее горло. Сон – или сны? как разбитые детали, осколки цветных витражей – исчезает из памяти. Остаётся слово. Одно единственное.

«Возвращайся».

Она с трудом разлепляет веки. На ресницах остаётся корочка – подсохший гной. Глаза слезятся.

Где она?

Часто моргая, Умбра садится. Ощупывает постель. Деревянное изголовье, жёсткий матрас, измятая тонкая подушка со следами ночного пота на белой наволочке. Стоит скинуть шерстяное одеяло, как чувствуется холодное дыхание стен. Комната незнакомая, без окон. С лестницей из хлипких досок, ведущей наверх. Понимание приходит запоздало.

Её что, заперли в подвале? Но кто мог?.. Она ведь… Была в Хребте. На улице. Должно быть, потеряла сознание. Память возвращается вместе с пульсацией крови. В голове разливается чугунная тяжесть, горячая, как раскалённый в кузнице металл, сжимающий виски.

Умбра поднимает руку, чтобы смахнуть со лба прядь волос, и не может. Страх предательской многоножкой сворачивается в животе. Полоска чистой марли красуется на сгибе локтя – с пятнышком крови в центре. Обе ладони плотно забинтованы. Перед глазами стоит Чумной: бинты укрывают его с головы до ног.

Она опускает веки. Дышит на четыре счёта, как учил Скат. «Всё хорошо, боли нет, страха нет… это только в голове, в моей голове…»

Боль приходит, словно в насмешку. Объявляет о себе острым зудом. Ладони горят. Умбра впивается зубами в края бинтов, стремясь распутать, освободиться… Только сейчас она замечает на коже рук красные пятна, как от укусов злой крапивы. Трёт о край кровати, но это не помогает, и Умбра, пошатываясь, поднимается на ноги. Три коротких шага отделяют её от низкого столика, на котором стоит таз и кувшин с холодной