Врач из будущего - Андрей Корнеев

была победа. Но какая-то двойственная. Он получил власть, но вместе с ней и ошейник. Теперь за каждым его шагом будут следить еще пристальнее. Теперь любая ошибка, любое слишком смелое высказывание будут рассматриваться не как проступок студента, а как предательство доверия системы.

Он смотрел на широкую, могуче текущую Неву, на стройные шпили и купола, на силуэты строек на другом берегу. Этот город был ему уже не чужим. Он стал его крепостью, его полем битвы и его домом.

«Я сделал только первый шаг, — думал он. — Самый легкий. Теперь начинается самое сложное. Работа внутри машины. Нужно быть осторожным, как змея, и упорным, как бурильный молоток. Нужно учиться, расти, накапливать влияние. Ради того, чтобы к 41-му году у меня был не подвал с плесенью, а цех по производству антибиотиков. Ради того, чтобы спасти если не весь город, то хотя бы часть его».

Мысль о будущей войне больше не вызывала панического ужаса. Теперь это была холодная, ясная цель. Титаническая задача, которую он должен был выполнить.

Он вспомнил лица тех, кто был с ним. Катю, чья вера придавала ему сил. Сашку, чья преданность была неколебима. Мишу, чей гений мог свернуть горы. Даже отца, чья суровая школа выживания оказалась бесценной.

Он не один. И это придавало ему уверенности.

Система обратила на него внимание. Она приняла его в свои объятия. И теперь ему предстояло сделать так, чтобы эти объятия не стали смертельными. А чтобы он сам смог изнутри изменить этого гиганта, направить его колоссальную силу на спасение, а не на разрушение.

Он свернул авторское свидетельство в трубку, сунул его во внутренний карман пиджака и, в последний раз глянув на суровые воды Невы, повернул и твердым шагом пошел в сторону института.

Впереди была работа. Великая и страшная. И он был к ней готов.

Глава 13

Испытание огнем и водой

Сентябрь 1932 года встретил Ленинград огненно-рыжей листвой на островах и промозглым ветром с залива. Для Льва Борисова, в чьей грусти под двадцатилетней грудью пряталась сорокалетняя душа врача Ивана Горькова, эта осень стала временем странного, двойственного существования. Он был больше не подпольщиком, пробивающим брешь в стене прошлого, и не испуганным новичком, тыкающимся в реалии 1932 года, как мотылек в стекло. Он стал частью механизма. Винтиком, который, однако, лелеял дерзкую надежду однажды переделать весь станок.

Их рабочая группа при Наркомздраве — он, Катя и Миша — существовала теперь в строгих бюрократических берегах. Авторское свидетельство на метод антисептики, свернутое в трубку и бережно хранимое в ящике его письменного стола, было и щитом, и клеткой. Оно прикрывало их от откровенных нападок, но и обязывало к бесконечным отчетам, планам, согласованиям.

Учеба на втором курсе ЛМИ пошла иначе. Если первый курс был для него шоком и борьбой за выживание, то теперь Иван чувствовал себя опытным бойцом, изучающим поле предстоящей битвы. Лекции он слушал, пропуская устаревшие догмы мимо ушей и выхватывая крупицы подлинных знаний у тех профессоров, кто мыслил не по шаблону. С профессором Орловой он сохранял холодное, вежливое перемирие: не спорил, но и не унижался. Она, в свою очередь, видя его новый официальный статус и покровительство Жданова, предпочитала не замечать.

Основное время поглощала работа. Несколько раз в неделю они с Катей и Мишей проводили занятия в городских больницах, внедряя утвержденные Наркомздравом методики антисептики. Картина была удручающе однообразной: скептические взгляды пожилых хирургов, привыкших оперировать в тех же халатах, что и паслись по палатам; растерянность медсестер, с трудом усваивающих новые, сложные на их взгляд, процедуры.

— Товарищ Борисов, — говорил ему один умудренный сединами главврач, пахнущий камфорой и дешевым табаком, — мы понимаем, прогресс, наука. Но у нас на стерилизацию одного комплекта инструментов по-вашему уходит втрое больше времени. А больные — они ждут. Очередь на операцию.

— Товарищ главврач, — терпеливо отвечал Иван, — время, потраченное на стерилизацию, с лихвой окупается снижением количества послеоперационных гнойных осложнений. Что, в итоге, разгрузит ваши палаты.

Доводы были железными, но внедрялось все со скрипом. Миша, отвечавший за химическую часть, вечно ходил хмурый.

— Они хлорамин разводят, как бог на душу положит! Концентрацию никто не соблюдает! Я им мерные колбы выдал, так они их под самогон приспособили, я проверял!

Катя, систематизирующая отчеты, лишь вздыхала:

— У них нет стимула, Лев. Пока сверху не придет разнарядка с цифрами по снижению смертности, их не заставить. Они работают так, как привыкли.

Именно эта мысль — об отсутствии системного стимула — натолкнула Ивана на новую идею. Он вспомнил про систему триажа, цветового кодирования пациентов в современных больницах. Это было гениально просто, дешево и давало мгновенный видимый эффект.

Вместе с Катей они разработали систему. Из плотной бумаги выкраивались бирки трех цветов: красные — для больных в критическом состоянии, требующих немедленного вмешательства; желтые — для стабильных, но нуждающихся в наблюдении; зеленые — для тех, кого можно было выписать или перевести в общую палату.

— Суть не в самой бирке, — объяснял Иван главврачам и сестрам, собравшимся в актовом зале одной из больниц. — Суть в том, чтобы с первого взгляда, без долгих опросов и изучения истории болезни, понять, кому помощь нужна прямо сейчас. Это — научная организация труда. Эффективность.

Он блестяще сыграл на советской риторике. Фразы «повышение производительности медицинского труда», «борьба с простоями и бесхозяйственностью», «передовой опыт капиталистических стран, взятый на вооружение советской медициной» действовали безотказно.

Систему опробовали в самой загруженной больнице им. Мечникова. Эффект превзошел ожидания. Хаотичный поток больных в приемном покое превратился в упорядоченный конвейер. Врачи перестали метаться между тяжелыми и легкими больными. Медсестры, вооруженные разноцветными бирками, быстро научились проводить первичный осмотр.

Через месяц Петр Семёнович, замдекана, вызвал Льва к себе.

— Борисов, ваша инициатива с цветными бумажками… — он посмотрел на него поверх очков, — дала интересные результаты. В горздравотчете отметили снижение времени ожидания в приемных покоях на восемнадцать процентов. Это хорошая цифра. Очень хорошая. Продолжайте в том же духе. Партия призывает нас к рационализации.

Это было высшей степенью одобрения. Иван вышел из кабинета, чувствуя странную смесь удовлетворения и горькой иронии. Он, циник и индивидуалист Горьков, теперь был успешным советским рационализатором.

Осенью же Иван стал регулярно посещать научный кружок профессора Дмитрия Аркадьевича Жданова. Молодой, энергичный анатом, чей ум работал с опережением эпохи, видел в Льве не вундеркинда, а загадку. И эта загадка его интриговала.

Кружок собирался раз