Большая черная дыра - Amazerak

соединились с остатками третьего и четвёртого батальонов своего полка, сильно потрёпанных во время боёв у Марьянки. Уцелевшие в бою солдаты утверждали, что атаку германцев удалось-таки отбить, но цена была слишком высока.

Разрозненные группы командование свело на скорую руку в один батальон, в котором едва ли набиралось человек пятьсот.

Вечером начался обстрел города, в жилой застройке стали рваться тяжёлые снаряды, и ближе к полуночи батальон выдвинулся в путь вместе с обозами других полков и штабом. Перед отправкой солдатам дали горячую пищу, чему те несказанно обрадовались, и в измученных душах зажёгся огонёк надежды.

Подразделения с трудом вклинились в бесконечную череду обозов, прущих по главной дороге, и сразу потеряли друг друга из виду. Теперь разрозненные, плохо организованные группы солдат плелись среди возов, создавая ещё больше неразберихи. А позади краснело зарево пожаров под громовые раскаты войны, второй раз за год накрывшей этот небольшой, тихий городок.

Сводным батальоном командовал капитан Голиков. Тот не носил усов, имел довольно приятное, чуть вытянутое лицо, но при этом отличался нервозностью, говорил отрывисто, грубо, постоянно на кого-то рычал, как бешенная собака. Георгий по своему обыкновению попытался у него разузнать ситуацию, но был послан.

Между тем отряд Пятакова стал ещё меньше. Гаврила ограничился одними разговорами про дезертирство, а вот четверо бойцов, посланных в город, удрали без лишних раздумий, едва оказались предоставлены самим себе, и осталось всего семь человек, включая унтер-офицера. К счастью, Степан и Филипп Башмаков не сбежали, поэтому состав пулемётного расчёта не изменился.

Ночью миновали какую-то деревеньку. Сделали остановку возле скованного льдом озера, где набрали воды в прорубях. Видели напуганных крестьян, уходящих из своих изб с жалкими пожитками. Утро же встретили в сосновом лесу. Температура опустилась ниже нуля, но этого оказалось мало, чтобы истоптанная тысячами ног и копыт дорога замёрзла. Снег превратился в коричневую кашу и продолжал таять, как таяли батальоны и полки в ходе поспешного отступления.

Георгий вёл под уздцы лошадь, впряжённую в телегу с пулемётом. Тощая кляча, питающаяся в последние дни лишь соломой, выглядела настолько слабой, что, казалось, вот-вот свалится с ног, а старая крестьянская подвода грозила развалиться в любой момент на бесконечных выбоинах и неровностях. Думали достать новую, да либо некогда было, либо попадались сломанные или неподходящие. Поэтому в телеге ехал один Гаврила, которому к утру стало совсем плохо.

Степан и Филипп шагали рядом. Эти крепкие деревенские парни, хоть и не отличались большим ростом и богатырским телосложением, но до сих пор стойко сносили все тяготы пути. Георгий тоже плёлся пешком, но иногда всё же присаживался отдохнуть на подводу. Ломящие суставы нестерпимо ныли, поднялась температура, из воспалённого горла рвался кашель, а из носа текли ручьи.

Мысли были самые безрадостные. Георгий чувствовал, что его убьёт не пуля или снаряд, а банальная простуда. Ноги вяло волочились и постоянно спотыкались, и если бы не частые и долгие привалы из-за заторов на дороге, он давно свалился бы без сил.

Опять крутило живот. За ночь трижды пришлось бегать за деревья. Плохая вода, вечно грязные руки, которые далеко не всегда удавалось помыть, сделали своё чёрное дело. Но теперь хотя бы бумага появилась, что сильно облегчало задачу.

— Будь проклята эта война, будь проклят кайзер, — завёл старую шарманку угрюмый Башмаков, взявший под уздцы лошадь. — И за что народ головы складывает? Будь всё проклято… Но! Пошла! Шевели ногами!

Ни в чём не виноватая лошадь фыркнула, мотнула головой и продолжала понуро месить копытами дорожную кашу.

Георгию иногда хотелось расспросить Филиппа или Стёпу об их семьях, о деревенской жизни, о довоенном мире, но на языке как будто висела гиря. А небо над соснами светлело, и синие пятна просвечивались сквозь сизую кисею облаков.

Вскоре рота выбралась из леса. Вдали за зарослями виднелись крыши домов. Вокруг простирались поля. Обозы растеклись по открытому пространству, и путь стал посвободнее.

Войско так долго шло, что, казалось, враг должен был остаться далеко позади. А впереди ждали крепость, читая кровать, баня, сытная кормёжка, и это давало сил дальше толкать свой изнурённый организм по опостылевшей дороге. К Сувалкам шли, как подсказывала память, три с половиной дня с достаточно долгими стоянками. Обратный путь, вероятно, займёт столько же, а, возможно, и меньше времени, несмотря на пробки.

Разумеется, речи о дезертирстве сейчас идти не могло. Даже если бы Георгий решился переступить через собственную гордость, он всё равно не понимал, куда идти, да и вряд ли получится выжить одному в лесу и болотах, находясь в таком разбитом состоянии. Если не сдохнет от болезни и истощения, скорее всего, попадёт в лапы германцев, а плена он боялся больше смерти. Что там с ним сделают, он мог лишь гадать. Даже женевской конвенции ещё не было, и как обращались с пленными, было непонятно. Лучше уж пуля, чем унижения и пытки.

Потом Георгий попытался вспомнить семью, но образы их почти стёрлись из памяти. Он силился воскресить в голове все те вещи, что когда-то были ему дороги, ощутить ностальгию по старым временам, но не получалось. Прежняя жизнь превращалась в небытие, в сон, и из глубины души прорастал страх — страх потерять себя прежнего, собственную личность, стать другим человеком, своей копией из прошлого.

И как часто бывало в такие минуты, в мозгу крутились вопросы. Зачем его сюда занесло? Какая неведомая сила и с какой целью запихнула его душу в другое тело? Или никакой цели нет? Или это — всего лишь нелепая случайность, дурацкий сбой в квантовом поле Вселенной? Подобные размышления не имели смысла, но бесконечная дорога требовала чем-то занять голову.

После второй остановки у берега озера, где дорога ближе всего подходила к воде, через некоторое время рота снова углубилась в лес, в древнюю чащу, безучастно наблюдающую свысока за копошением человечков и животных, волокущих свои нелепые повозки.

Ощутив бессилие, Георгий в который раз взгромоздился на сено рядом с пулемётом и растянувшимся во весь рост Гаврилой. Глаза у того впали, а кожа побледнела, словно у покойника.

— Ты как? — спросил Георгий.

— Бывало и лучше, — слабо улыбнулся Гаврила. — А ты? Тоже тяжко?

— Болею, да, — Георгий потянул на себя сопли и сплюнул их в подмёрзший снег под колёсами. — Доберёмся до крепости, там отдохну. Может, и тебе помогут.

— Поскорее бы у же.

— Думаю, обратно на фронт нас нескоро отправят. Полк истощился. Будет ждать пополнения, — Георгий не знал, когда больше хочет успокоить этими словами: себя или приятеля.

— Это точно. Глядишь, тебя ефрейтором сделают, а то