Порочные идеалы - Элвин Гамильтон

Тут к ним направилась девушка в синем платье, украшенном жемчугом, который постукивал при движении.

– О, я так хотела с тобой познакомиться! Подумать только – пополнение в семье Хольцфаллей.

– Ангелика! – К ней присоединилась другая девушка, с каштановыми волосами, заплетенными в замысловатую косу. – Ты как будто про младенца говоришь.

Ангелика смешливо наморщила носик:

– Сомневаюсь, что кто-то по ошибке пришлет погремушки в качестве подарка.

– Пока мне вообще никаких подарков не присылали, – заметила Лотти.

Ангелика, Модести и девушка с каштановыми волосами дружно рассмеялись. Лотти торопливо изобразила на лице невинную улыбку, будто не вкладывала в свои слова ни капли сарказма.

Вскоре гости уже передавали Лотти по кругу, точно дорогую куколку, которой все хотели полюбоваться. Ответы на собственные вопросы им, похоже, совсем не требовались.

– Где же тебя прятали столько лет?

В яме среди шиповника, пока вы хлебали шампанское.

– Так ты выросла в деревне? И никогда раньше не была в Вальштаде? Как оригинально! Почему ты сюда не приезжала? В городе столько развлечений. В своем загородном поместье я каждый раз просто умираю со скуки.

Не все мы купаемся в роскоши, знаешь ли.

Она делала глоточки шампанского, чтобы сдержать рвущиеся наружу слова. Стоило только опустошить фужер, как кто-то тут же совал ей новый.

В праздничные дни Лотти и Эстель иногда удавалось стащить по кружке пива. Остатки им регулярно приходилось выплескивать в клумбу Карлотты Фойер, когда они слышали чьи-то шаги.

Оказалось, что шампанское совершенно не похоже на пиво. Когда пришло время речей, Лотти поняла, что алкоголь ударил ей в голову.

Слегка помутневшим взглядом она увидела Хьюго Арндта – хорошо одетого мужчину с ослепительной улыбкой. Он подошел к трибуне, и кто-то отвел Лотти к группе гостей в зеленом. Спустя пару секунд она сообразила, что это ее семья. Хольцфалли в зеленых нарядах собрались в центре зала. Здесь даже была ее мать. Грейс одарила Лотти одобрительной улыбкой, и сердце ее затрепетало. Она хотела, чтобы мать всегда ей улыбалась.

– Друзья! – начал Хьюго Арндт, опираясь о трибуну сбоку и небрежно удерживая фужер одной рукой. – Вы пришли потому… ну, если начистоту, во многом потому, что у меня отличный погреб. – Он поднял свой фужер, и толпа рассмеялась. – Но еще и потому, что пришло время кому-то из нас возглавить город. Мы нуждаемся в лидере, который понимает, какую угрозу представляют гримы. Прошлой ночью я видел эту угрозу своими глазами. – Он указал на Модести, и та прижала к груди руку с деревянным кольцом, будто удивленная, что разговор зашел о ней. – Губернатор Гервальд заявляет, что примет необходимые меры. Мне стало известно, что сегодня вечером он объявит о введении комендантского часа для всех кругов ниже Пятого. – Толпа загудела. – Но я заявляю, – Хьюго Арндт повысил голос, – что комендантского часа недостаточно! Нам нужно пустить все силы на поимку этого негодяя Исенгрима! И разве мы можем быть уверены, что нынешний губернатор в самом деле будет защищать наши интересы? Ведь не далее как месяц назад он предлагал эту свою реформу о равном избирательном праве! – Толпа вновь разразилась смехом.

– Равное избирательное право? – В этот раз недоумение Лотти было искренним. Она знала, что такое выборы. В Гельде каждые три года провозили по улицам тележку с маленькой урной для бюллетеней и жители голосовали за нового губернатора.

– Ой, не спрашивай. – Модести взмахнула рукой. – Гримы одержимы этой странной идеей, что все голоса должны иметь одинаковый вес независимо от дохода. Подумай только! Губернатору придется угождать всему городу сразу, а не служить тем, кто платит ему зарплату. – Она рассмеялась. – Ну и чепуха: разве люди вроде них могут иметь такое же право голоса, как и мы?

Лотти думала, что понимает суть богатства. До прибытия в Вальштад самым богатым человеком, которого она знала, был Леннарт Хинде. В Гельде это означало, что он мог заказывать платья из города и каждый вечер ужинать мясом. Но здесь богатство было совсем иным. Здесь оно означало власть.

Ее лицо и так раскраснелось от шампанского, но сейчас она почувствовала, как кровь к щекам приливает еще и от ярости. Лотти знала, что не умеет держать злость в узде, и из-за этого нередко попадала в неприятности. Не одну ночь ей пришлось провести в яме из-за того, что она огрызнулась на кого-то из монахинь.

И теперь, под влиянием алкоголя, она почувствовала, что вот-вот скажет что-то опрометчивое. Разрушит образ наивности и невинности, который так тщательно сегодня выстраивала. Нужно было уйти, пока вся семья не узнала, кем она на самом деле выросла. Не славной наивной девчушкой. А диким, злым созданием.

Толпа вновь над чем-то засмеялась. Лотти повернулась и начала пробираться к выходу.

И тут же наткнулась на Онору Хольцфалль, которая как раз входила в комнату.

Лотти видела лицо Оноры чуть ли не чаще, чем свое собственное. Она красовалась во всех газетах и журналах, которые доставлялись в Гельд. О ней раз за разом писали в колонках со сплетнями, модных обзорах и анонсах мероприятий.

Эстель ненавидела ее лютой ненавистью, проистекавшей из зависти. «Она ведь совсем некрасивая, у нее слишком чужеземная внешность, – говаривала Эстель. – Просто она так богата, что ей удается всем задурить голову». Теперь, стоя с Онорой Хольцфалль лицом к лицу, Лотти поняла, что та и правда дурила всем голову. Ее фотографии не шли ни в какое сравнение с реальностью.

Лотти вопреки своей воле залюбовалась острыми чертами ее лица. Точеные скулы и выразительный нос Оноры будто сговорились, чтобы Лотти почувствовала себя неловко, словно ее собственное лицо было скучным и провинциальным.

Сама же Онора, казалось, нисколько не беспокоилась о том, что о ней думают.

– Пытаешься выпить все шампанское, которое не выпила раньше? – поинтересовалась она, и Лотти запоздало сообразила, что все еще сжимает пустой фужер. – Наверстать шестнадцать лет будет непросто.

Лотти подумала, не разыграть ли ту же комедию, которая так прекрасно сработала на Модести. «Ой, я раньше не пробовала ничего настолько вкусного. Даже не думала, что эти пузырьки так ударят в голову». Но остатков трезвого разума хватило, чтобы понять: она слишком пьяна для притворства. И к тому же слишком сердита. Сердита на всех этих гостей, потешающихся над людьми вроде нее – рожденными ни с чем. Сердита оттого, что чувствует себя чужой, а не одной из Хольцфаллей.

– Даже не знаю. Сколько шампанского нужно выпить, чтобы забыть, как меня бросали в яму без еды и воды?

Онора нетерпеливо вздохнула:

– Пафоса в тебе не меньше, чем в тете Грейс.

– А в тебе не меньше невежества, чем во всех остальных. – Монахини нередко порицали пьяниц, проповедуя, что алкоголь ведет к глупым потасовкам. Лотти сомневалась, что этот разговор можно назвать потасовкой, но она была бы не прочь подраться.

Онора снова вздохнула, на этот раз несколько раздраженно.

– Так как ты с нами недавно, считаю своей печальной обязанностью сообщить, что я здесь умнее всех. Включая тебя, само собой.

Почему-то Лотти в этом не сомневалась. Она видела расчетливый взгляд Оноры Хольцфалль. И он злил ее еще больше.

– Если ты так умна, почему считаешь, что это честно? То, что ваши голоса ценятся выше остальных. – Она взмахнула рукой. – То, что этому типу достаточно очаровать несколько сотен человек – и плевать, что думают тысячи других под его властью.

Онора вперилась в нее задумчивым взглядом.

– Политика несправедлива. Для меня это не новость, – сказала она наконец.

– Тогда почему ты ничего не предпринимаешь? – Лотти задыхалась от осознания, как все это нечестно.

– Потому что мир вообще несправедлив. Кому-то достается шампанское и мертвая мать. Кому-то – монастырь и живая мать, выпрыгнувшая из кустов в нужный момент. Лучше смириться со своей участью в жизни, потому что жалобами ничего не исправишь.

Разум Лотти помутился от выпитого, и она больше не понимала, на что именно злится. Она злилась из-за избирательного права. Из-за погибшего мистера Брама. Из-за отобранных воспоминаний горничной.