Курс на СССР: Переписать жизнь заново! - Тим Волков

Но тут же одернул себя. Молчать? Нет. Молчать — значит быть соучастником. Я уже однажды прошел мимо, в прошлой жизни. Не остановил Гребенюка, не докопался до Коваленко вовремя. И получил пулю в спину. Молчать я больше не намерен. Даже если это бессмысленно.

Редактор наконец отложил исписанные листы. Потом взял в руки фотографии. Разглядывал их еще дольше, поворачивая к свету, вглядываясь в размытые ночные силуэты, в надписи на коробках, в лицо председателя, искаженное злобой и напряжением.

Потом Николай Семенович сложил снимки в аккуратную стопку, положил сверху текст и уставился на меня поверх очков. Его истинные эмоции были скрыты за непроницаемой маской партийного функционера. Смотрел долго, так, что мне окончательно стало не по себе и я потупил взор.

— Воронцов, — начал наконец редактор. — Вы понимаете, что принесли мне?

— Понимаю, Николай Семеныч, — кивнул я, сглотнув комок в горле. — Факты. Доказательства хищения социалистической собственности.

— Фа-акты… — он растянул слово, будто пробуя его на вкус. — Это не просто факты. Это бомба. Очень остро. Очень колко. Такое… — он сделал паузу, подбирая выражение, — такое будет сильно резать глаза. Очень многим людям. Очень. О таком обычно не принято писать.

Мое сердце упало. Вот оно. Сейчас начнется. Отложит в сторону, скажет «не в формате издания», «не время», «надо перепроверить», «компетентные органы разберутся». Стандартный набор отговорок.

— Я… я просто хотел, чтобы правда, — начал было я, но он резко перебил меня.

— Правда? — он усмехнулся, но беззлобно, скорее с какой-то горькой иронией. — Правда, она, брат, как стекловата. Голыми руками ее не возьмешь. Поранишься.

Он помолчал, снова глядя на статью. Потом тяжело вздохнул, снял очки и принялся протирать их носовым платком.

— Председатель колхоза. Делегат райкома. Орденоносец, между прочим. Ты представляешь, какой вой поднимется?

Я уже мысленно собирался встать и уйти, потерпев фиаско. Но тут он неожиданно сказал:

— Но, я это напечатаю.

Я замер, не веря своим ушам.

— Простите, что?

— Напечатаю, — повторил он, водружая очки на нос. Его взгляд стал жестким и решительным. — Не в том виде, как ты принес, конечно. Подкорректируем. Незначительно. Уберем самые острые углы. Назовем его не «вором», а «руководителем, допустившим серьезные нарушения в организации учета и хранения материальных ценностей». Все-таки мы печатное издание, а не соответствующий орган. А вор он или нет — это пусть суд разбирается. Только в его компетенциях так людей называть. И твои личные выводы… их не будет. Будут только факты и фотографии. И вопрос к компетентным органам: как такое могло произойти?

Он посмотрел на меня, и в его глазах я увидел не страх, а нечто другое. Усталую ярость. Опыт. Понимание того, как надо бить, чтобы попасть в цель, а не просто издать громкий звук.

— Разоблачать такое, — продолжил он, упираясь пальцем в текст, — тоже иногда нужно. Чтобы другим неповадно было. И чтобы знали, что «Заря» не только про доярок и субботники. Понял?

Я мог только кивать, ошеломленный. Я готовился к бою, к сопротивлению, а вместо этого получил неожиданного союзника.

— Спасибо, Николай Семенович! Огромное спасибо!

— Не благодари раньше времени, — сухо парировал он. — После выхода статьи тебе спасибо не скажут и руки пожимать не будут. Наживёшь недругов и завистников. Готовься. Звонков будет… и критики. Тот же Серебренников… Ох, чувствую, не обрадуется он такому. Ладно, это уже мои проблемы. Иди, жди верстки. И, Воронцов… — он остановил меня на выходе. — В следующий раз, если что подобное раскопаешь, предупреждай заранее. Ясно?

— Ясно, — кивнул я.

Я уже взялся за ручку двери, мысленно торжествуя, когда голос редактора остановил меня:

— Воронцов! Постой-ка.

Я обернулся. Николай Семенович покопался в одном из ящиков своего стола и с некоторым усилием вытащил оттуда перевязанную бечевкой стопку писем. Он с глухим стуком положил её на край стола.

— Забыл отдать. Это тебе.

Я с недоумением посмотрел сначала на редактора, потом на пачку писем. Конверты были самые разные — от простых серых до цветных, с марками.

— Мне? — искренне удивился я. — Что это?

— Это, брат, народная любовь, — в голосе редактора прозвучала ирония. — Читатели. Отклики.

Он снял очки и снова принялся их протирать, глядя куда-то в пространство.

— На твою фантастическую статью. Про эти… карманные телефоны. Роботов там, автоматизацию. Со всех концов пишут. Ученые, инженеры, студенты, школьники… Кто хвалит, кто ругает, кто советы дает, кто теории свои излагает. Дискуссия, понимаешь, развернулась. Да не шуточная! Не прогадал я значит, что «добро» дал на эту статью.

Я молча посмотрел на пачку. Она была размером с хороший кирпич.

— Людмила Ивановна уже волосы на голове рвет, — хмыкнул редактор. — Места под письма не хватает. Зайди к ней, она тебе еще… э-э-э… три таких же пачки выдаст. Принимай, как говорится, трудовую эстафету.

Я осторожно взял тяжелую пачку. Она была теплой на ощупь, шершавой. И вдруг сообразил — именно поэтому Степан Николаевич не зарубил мою нынешнюю статью про разоблачение председателя колхоза. Редактор понял, что такой мощный теплый отклик на предыдущую статью дают что-то вроде иммунитета от твердолобых кабинетных начальников, которым новая моя статья точно не понравится.

— Спасибо, — пробормотал я, не зная, что еще сказать.

— Не за что, — отмахнулся Степан Николаевич. — Теперь ты звезда. Наш доморощенный фантаст. Только смотри… — он снова посмотрел на меня поверх очков, и его взгляд стал серьезным. — Не зазнавайся. И не забывай, зачем ты сюда пришел.

— Понял, — кивнул я, прижимая к груди бесценный груз.

— И с той статьей… — он кивнул на лежавший на столе материал про председателя-вора, — готовься. После нее писем будет еще больше. Но совсем других. И внимание к тебе будет… пристальное. Очень пристальное. Ты готов к этому?

Я взвесил пачку писем в руках и представил сотни людей, которые поверили в будущее, о котором я написал. А потом посмотрел на стол редактора, где лежала статья, грозившая взорвать настоящее.

И почувствовал странное спокойствие.

— Да, Николай Семеныч. Готов.

* * *

Дверь в квартиру открылась с привычным скрипом. Привычно пахло жареной картошкой и ещё чем-то сладким — мама, видимо, пекла пирог.