Млечный Путь, 21 век, No 1(50) 2025 - Уистен Хью Оден

Отсюда открывался вид на приоткрытую дверь соседнего сарая. Темнело стремительно, мир погружался в ледяную мглу, а белое безмолвие лишь выделяло редкие звуки, доносившиеся из приоткрытых дверей.

- Кажись, двое. Погодь здесь, гляну. Доставай самострел, - коротко отдавал приказы Чапель, его напарник только успевал им следовать. Взяв свой арбалет, старик ловко метнулся к сараю, после кивнул юноше, тот попытался столь же стремительно сократить дистанцию, вроде получилось. Чапель одобрительно кивнул.

- Сторожи, я сейчас.

Он нагнулся к самой земле, глянул, тотчас вернувшись. Кивнул, и рванулся внутрь, вбрасывая себя в полутемное помещение. Скомандовал чужакам стоять смирно, не дурить, держать руки за головой. Полых, вдруг замешкав, не сразу последовав за старшим, испугался своей нерешительности. Наконец, бросился следом.

- Вяжи его, - коротко приказал Чапель, тут же спросивший шатуна, куда задевался второй. Юноша только сейчас огляделся по сторонам, привыкая к неяркому свету факела, зажженного чужаком. Сощурившись, он увидел стоявшего возле коробов с сушеной рыбой и вяленым мясом крепкого плечистого парня, возрастом чуть постарше молодого дозорного, мало походившего на себе подобных дикарей, добротно одетого, пусть и в затасканный полушубок и сбитый набок треух, плотные штаны и валенки, для прочности обшитые понизу кожей. Поворачиваться он не спешил, но это к лучшему, так Полыху сподручнее заковать его в кандалы, сейчас извлеченные из сумы.

Рядом находились сани на широких полозьях, на них шатун поместил уже несколько коробок рыбы, банки маринада, еще кое-что, потребное дикарям. А чуть в стороне, юноша только сейчас заметил, виделась дорожка темной влаги, поблескивавшая на свете. Кровь.

Второй шатун был тяжело ранен, но не Чапелем, Полых это понял сразу, кем-то прежде. Он бездвижно лежал на полу. Пойманный неспящий наскоро перевязал товарища, а теперь, видно, решал, бросить его и тащить остальное, или пожалеть. За этим его и схватили. Юноша склонился над ним, проверяя. Нет, уже не дышит. Отшатнулся от мертвого шатуна, неприязненно глядя на второго.

- Здесь еще один, - наконец, юноша смог говорить. Чапель сделал два шага вперед, увидел убитого арбалетной стрелой. Перевел взгляд дальше.

- Проклятье, Хмарь...

Тут только Полых заметил дьяка, бездвижно лежащего чуть поодаль. Юноша подскочил к нему, не слушая окрик соратника. Болт вонзился чуть выше сердца дьяка, вряд ли он долго мучился.

Метнулся назад, подскочил к шатуну и замер. Несколько мгновений он так и стоял подле неспящего, не понимая причин своей остановки, а когда начал осознавать, покрылся холодным потом.

В тот же миг его отбросил назад Чапель.

- Сын, - медленно произнес старик.

Голова закружилась. Сознание отказывалось верить в происходящее. Полых сделал еще один шаг вперед, глянул на Чапеля. А тот вместо привычных слов, так давно ожидаемых, произнес нечто вовсе немыслимое:

- Ты почему опять пришел? Я просил тебя.

Дверь скрипнула, оба одномоментно оглянулись. Снова воззрились друг на друга, забыв о третьем.

Полых переставал понимать увиденное. Будто в кошмарном сне из которого, как ни щипай себя, ни тряси головой, нет выхода.

- Что с дьяком? - спросил Чапель, нагнетая еще больше безумство. Тихий тяжело выдохнул.

- Моя вина, - едва шевеля губами, ответил он. - Мы осторожны были, в укромном месте забор сломали, никто не слышал. А Хмарь все равно вылез. Как нарочно. - Помолчав чуть, прибавил: - Мне пришлось, отец. Он Ревуна подбил, втихую высунулся и подбил.

Снова молчание. Полых не понимал, ни как поступить, ни что сказать. Голову раздирали сотни вопросов.

Тихий почти не изменился лицом, вдруг подумалось несуразное. Заматерел, окреп, стал не то, чтоб уверенней, он и прежде был самоуверен до тщеславия, но внимательней, что ли. Точно спокойней - в прежнее время в таком положении психанул бы почем зря, а тут - смотрит и молчит. К стенке приперли, все равно говорит спокойно, ровно зазубренный урок отвечает.

Полых глянул на дозорного, но Чапель будто позабыл о его существовании, смотрел только на сына, нежданным образом воскресшего. Говорил с ним, ровно и не терял никогда.

- Да что происходит-то?! - не сдержавшись, воскликнул юноша. Оба беседовавших оборотились к нему. Чапель, спохватившись, произнес

- Прости, брат Полых. Мой сын, Тихий, из неспящих. Тебе, верно, он знаком по прежним временам.

- Еще как знаком, - он не знал, как продолжить. Растерянно переводил взгляд с одного на другого. Наконец, спросил:

- Но почему ты? Мог бы сказать, предупредить...

- Я тебя помню, - к нему обратился и шатун. - Такой сумасброд, вечно меня в церкви подначивал, обскакать хотел. Иногда получалось. Славнее времена были.

Тихий улыбнулся даже. Полых ошарашено посмотрел на него. Снова на Чапеля.

- Ответь, брат, что я сейчас вижу, - слова все же сложились во фразу.

- Теперь и ты знаешь, - ответил старик, явно не представляя, как ему следует подать сложившуюся ситуацию. - И тебе с этим жить. Видишь, мой сын шатуном стал. А я, как ты понял, не решился его на суд завета отвести. Не дал казнить, байку придумал, будто сам убил - а на деле отпустил на все четыре стороны. Велел никогда не приходить, сторониться города как огня.

Чапель глянул на молодого соратника так, будто прощения у него просил. Впервые Полых видел старика таким растерянным, беспомощным даже. Дозорный вдруг предстал перед ним тем, кем являлся на деле - любящим отцом, способным на любое предательство ради сына. Завет нарушить и через своих преступить, лишь бы его вызволить.

- Ты божью клятву отринул, - медленно, как во сне, произнес юноша. Оба глянули на него, потом шатун хмыкнул. - Ты себя, нас всех обесчестил. Ты город выродкам продал.

- Мой сын выродок? Полых, ты сейчас своими словами говоришь?

- Я... - он смешался. Нет, назвать так Тихого не мог. Никогда не любил его, уважал, да, признавал силу и особые качества вожака, тоже верно. Но выродком, дикарем.... Да разве он похож на опустившегося, обиженного на весь свет урода, каких отец Щерба прощал, а староста отпускал в мир иной без долгов перед городом? Стоявший перед ним не вязался с хорошо знакомым образом убогого отщепенца, сто раз виденного на базарной площади в день казни. Те хулили горожан, поносили последними словами настоятеля, дышали ненавистью или молчали, обнажая гниль души и тела. За это юноша презирал их, но и не мог заставить себя чувствовать что-то еще, кроме извечно сопровождавшей их гадливости. Кажется, он даже молился со всеми за упокой, подсознательно корчась душевным презрением. Не мог себя заставить