Я уничтожил Америку 2 Назад в СССР - Василий Высоцкий

двери стояла добротная, но сильно потёртая вешалка-стойка. На ней висело всего три вещи: потрёпанный плащ, кепка и старый мужской зонт с деревянной ручкой. Рядом на полу, аккуратными рядами, выстроилась обувь — одни рабочие ботинки, одни выходные полуботинки и резиновые калоши. Ничего лишнего.

Я прошёл в основную комнату. Вот она, та самая — когда-то жилая, а теперь просто комната для существования. Всё было выметено, вычищено до стерильности. На столе — клеёнка в мелкий цветочек, потускневшая от времени. На ней жестяная подставка для хлеба, солонка и сложенная вчетверо газета «Руде право».

В углу стояла заправленная койка. Заправлена так туго, что, казалось, на ней можно чеканить монеты. И поверх покрывала лежала одна-единственная, аккуратно сложенная подушка.

И этот сервант… Он был как музей прошлой жизни. За стеклом, рядом с обязательным хрустальным набором стояли две изящные фарфоровые чашки с позолотой. Рядом лежала медаль «За отвагу» и пожелтевшая фотография: взрослый человек в солдатской форме и улыбающаяся женщина с уложенными косами. Они смотрели куда-то вдаль, за пределы этого серванта, за пределы этой тихой, застывшей жизни.

Телевизор «Тесла», накрытый потускневшей вязаной салфеткой, казался самым молчаливым экспонатом в этой коллекции одиночества. Он хранил тишину, как и всё остальное. Я пододвинулся ближе к плите, на которой закипал пузатый эмалированный чайник с рисунком большой чайной розы на боку.

— Спасибо, Константин Никитич, — пробормотал я и протянул руки к синеватым язычкам пламени. Я с наслаждением чувствовал, как тепло дома обволакивает меня, словно теплое покрывало. — А то уже думал, что околею там…

— Не околел бы, — флегматично заметил старик, насыпая в заварочный чайник щедрую порцию душистой травяной смеси. — Молодой ещё. Закалялся бы. А то размякли вы все, городские.

Он говорил это беззлобно, даже с некоторой отеческой усмешкой. Пока чайник закипал на плите, я стоял у плиты, растирая онемевшие руки. Сквозь слегка запотевшее стекло окна был виден тот самый серый, неприветливый мир, из которого я только что сбежал. Августовское утро сегодня не собиралось радовать солнышком.

Струя кипятка плеснула в небольшой чайничек, откуда сразу же повалил ароматный дымок. Я невольно втянул носом. Пахло душистым солнечным лугом.

— Ну что, неприкаянная душа? — Константин Никитич разливал по кружкам терпкий, светло-зеленый чай. — Решил, куда дальше-то подашься? Или так и будешь дальше сказку про заблудившегося рассказывать?

Я посмотрел на него внимательно. Ну и как это понимать? Если уж тот человек, который назвал себя «Яном Свободой», не раздумывая предал меня, то чего ожидать сейчас?

Старик в ответ усмехнулся:

— Думаешь, что разведка в сорок пятом кончилась? Ты вон пиджачок на гвоздик повесил, а документ из внутреннего кармана не вытащил. А уж после того шухера, что навели ребята на вокзале, а потом на площади… Да и покушение на Гусака тоже ко всему приплелось. В общем, кто ты, человече? Что ты тут забыл? И как теперь тебя называть? Йоахим Мюллер?

Я усмехнулся в ответ. Да уж, разведка и аналитика не закончилась в сорок пятом. Вздохнул и сел на стул:

— Что же Стабу не сдал, Константин Никитич?

— Да вот, захотелось тебя сперва послушать. Больно уж тут тихо у нас после тех грёбаных событий стало. Скучно, прямо так и скажу. Атут ты появился. И говорят, что появился вообще ни разу ни тихонечко. Значит, не шпион какой. Те бы так активно не светились. А ты и на вокзале нарисовался, хрен сотрёшь. И на площади. А ещё в подъезде одного порешил… Может быть ещё и с теми тремя, которых нашли на Нерудовой улице, тоже твой след есть?

— Константин Никитич, про тех трёх не знаю. А в подъезде мужик сам на свой ножик налетел. Запнулся за ногу друга, да и шлёпнулся. Ну а я тикать что есть мочи…

— Ага, а по пути документики справил на немецкое имя. Вот ты же сказочник, Семён. Так что, будешь говорить? Или в самом деле в Стаб позвонить?

Я посмотрел на его натруженные, в прожилках и старческих пятнах руки, державшие кружку. На спокойные, умные глаза, видевшие на своём веку всякое. И понял, что врать дальше — себя не уважать. Да и бесполезно это.

— Звонить в Стаб вам незачем, Константин Никитич, — постарался, чтобы голос не дрогнул. — Там про меня и так всё знают. Ищут. Только не как шпиона, а как… сбежавшую собаку, которая перестала слушаться команд.

— Как собаку? И на кого же ты гавкал? Или может укусить кого собираешься?

— Укусить. И укусить больно. Чтобы до самой смерти уколы от бешенства делали. Вы правы. Я не Йоахим Мюллер. Но я и не враг. Я свой. Очень свой. Просто наша система… она больна. Она пожирает своих. Вернее, пожирала. И сейчас она наконец смогла повернуть на путь выздоровления. Я пытался лечить её изнутри, но меня самого объявили вирусом. Те, кто должен был быть товарищами, теперь охотятся за мной с пистолетами. Так что путь туда… — я кивнул в сторону окна, — возможно, сейчас моя единственная надежда.

Он не перебивал. Слушал, попивая чай и глядя на меня поверх кружки.

— Мне нужно в ФРГ не для того, чтобы им что-то продать или кого-то предать. А чтобы донести то, что замалчивается и затыкается. Чтобы крикнуть на весь мир о гнили, которая разъедает запад. Чтобы там поняли — как можно жить не для себя, а для людей! Чтобы пробиться сквозь заслон пропаганды и показать, что тут тоже люди. И что эти люди чувствуют себя неплохо. Что можно жить и радоваться жизни, а не подсчитывать копейки до следующей зарплаты!

Я откинулся на спинку стула. Помолчал и сказал:

— Вот и вся сказка, дед. Не про заблудившегося. Про преданного своей Родине. Про преданного социализму. Называйте меня, как хотите. Мне всё равно. Но если решите звонить в Стаб… звоните. Я отсюда всё равно не убегу.

Никитич пододвинул ко мне кружку. Потом также молча придвинул тарелку с баранками.

— Пей пока, мне подумать надо…

Я взял предложенную кружку, и жар обжег ладони, но это было приятно. Пил медленно, смакуя каждый глоток, чувствуя, как живительное тепло разливается по всему телу.

Он сидел неподвижно, уставившись в запотевшее окно, за которым медленно разгорался день. В комнате повисла тягучая, плотная тишина, нарушаемая лишь тихим посвистом ветра в щели форточки. Казалось, время в этом побеленном домике замедлило свой ход, затаилось, ожидая его вердикта.