Я уничтожил Америку 2 Назад в СССР - Василий Высоцкий

Константин Никитич не до конца в меня верил, не до конца доверял. Впрочем, я его не винил. Чехословакия была на границе между капитализмом и коммунизмом. Поэтому на неё обрушивалось всё больше и больше пропаганды со всех сторон. А когда приезжают туристы из ФРГ и рассказывают, что у чехов всё плохо, а у побеждённых немцев всё хорошо… Что колбаса лучше, одежда красивее, услуги и прочее-прочее-прочее…

Тут поневоле у чехов возникали мысли — а на той ли ты стороне воевал?

Впрочем, я таких мыслей не допускал. Я видел, что творилось с моим народом, как разрушали СССР, как сдавали и предавали тех, кто верил. Поэтому прививку от пропаганды и рекламы я получил очень хорошую. А уж когда начал ковырять богатых людей, то увидел, что внутри. И увиденное мне очень не понравилось.

Не у всех, но у большинства видел, что за ширмой успеха скрывается очень много скелетов. Много горя в сундуках, много бед в закромах… Так что да, у меня была прививка от наружной рекламы.

И радовало то, что и у большинства людей с глаз спали шоры. Что они тоже увидели, что вовсе не в жрачке счастье. Что есть другое, более нужное человеку, чем вкусная еда и красивая одежда — а именно стабильность и безопасность.

Какой бы еда вкусной не была, но рано или поздно она приедается. Одежда изнашивается, меняется мода. А вот стабильность и безопасность… Этого нужно добиваться! За это стоит попыхтеть от души.

И помнить о том, что было, не допуская искажения истории. Как это было с установкой памятной доски в Петербурге финскому генералу Маннергейму. Ведь установили, сфотографировались возле того, кто воевал против России в Великой Отечественной войне. Правда, наш народ высказал своё мнение в виде постоянного обливания красной краской этого финского упыря. Обливали упорно, устроили такой резонанс, что эту доску убрали от греха подальше.

А до этого похожую доску на Галерной улице вовсе… скоммуниздили. Незадолго до открытия.

Так что помнят люди тех, кто выступал против них. Помнят и не дают своей памяти померкнуть, даже если власти в угоду каким-то политическим целям стараются эту память заглушить.

Главный вокзал Праги выглядел тогда совсем иначе, чем в моём времени. Но тогда вокзал был поменьше. Через год он будет раздаваться вширь, захватывая территорию парка. Пока что он был средней руки вокзал, мало озабоченный чистотой фасадов и сияющими стеклами.

По залу ожидания лениво бродили пассажиры с неизменными чемоданами и мешочками с домашними пирожками. Здесь царил полумрак, благодаря немытым окнам под потолком, забрызганным голубиным пометом. Сумерки его сгустили ещё больше.

Если прислушаться внимательней, то могло показаться, будто тени вокзальных стен шепотом повторяют давно забытые объявления о прибытии поездов и номерах платформ. Также непонятно.

Пространство вокзала отчасти наполнено запахом пыли, слегка перемешанным с ароматом креозота и дешевых сигарет.

Дамы постарше сидели с маленькими букетиками цветов, словно хотели перебить запах старого вагона, стоящего на запасных путях неподалеку. По соседству прохаживались милиционеры в форме, равнодушно поглядывающие на группы пассажиров, пришедших провожать кого-то на юг или встретить родственников из дальних краев.

Группа молодых ребят с гитарами и рюкзаками расположились почти у дверей, наигрывая незатейливые мелодии. Иногда с их стороны слышались взрывы смеха. Молодёжь вряд ли когда изменится…

Мы простились со Степаном Николаевичем.

— Стёп, ты не приезжай за мной. Я только Семёна провезу, да и назад. Сдам его с рук на руки. Там нас встретят, и я тут же обратно.

— Да я как раз к этому времени и подскочу. Прокачу с ветерком. Да и мне спокойно будет, если никто от твоей горячей руки не пострадает.

Переживает за друга.

— Это раньше была горячая. Теперь так… прохладная, — хмыкнул в ответ Константин Никитич.

На меня же Степан Николаевич взглянул сурово:

— Отвечаешь за Костю головой. Не давай ему влезать в неприятности, а также знакомиться с женщинами с низкой социальной ответственностью. А то он им мораль прочитает, и они на завод пойдут устраиваться… Как же мы без проституток-то будем?

— Ой, вали уже. Тебя жена дома ждёт! Вот расскажу ей, что ты о проститутках беспокоишься, и поубавится у тебя седых волос на плешивой голове.

Я улыбнулся, слушая это дружеское подначивание. Похоже, что это настолько у них вошло в привычку, что даже сами не замечают. И эти беззлобные подколки дорогого стоят. Вроде бы и подколол, а не обидно. Зато оба поулыбались.

Мы простились и вскоре уже уселись на свои места. Прошло всё гладко. Я притворялся глухонемым, Никитич притворялся добрым. Всё было спокойно.

Почти как тогда, когда наша группа отправилась в Прагу. Правда, сейчас был вовсе не купе, а плацкарт, но это уже издержки дороги.

Рядом с нами устроилась пожилая женщина с огромными корзинами, заполненными фруктами и овощами, видимо купленными на рынке. Константин Никитич вежливо улыбнулся и поздоровался. Кажется, даже спросил о здоровье или сделал комплимент.

Она ответила ему. Что-то спросила у меня. Я захлопал глазами в ответ. Вроде бы и понятная речь, но слова как-то ускользали. Да ещё и Никитич незаметно ткнул локтём в бок. Поэтому я постарался хлопать глазами дальше. Пускать слюну не стал — и так достаточно.

Никитич ещё что-то произнёс, показывая на меня. Вдобавок покрутил пальцем возле виска.

Женщина покачала головой, улыбнулась и угостила сочным яблоком прямо из своей хозяйственной сумки. Ну что же, это была оценка моей игры, так что почему бы и не принять вознаграждение? Я кивнул и захрустел сочным яблоком, стараясь при это удерживать деревянные вставки под щеками.

У противоположного окна расположилась группа молодых студентов, оживлённо беседующих друг с другом на чешском языке. Они перекидывались шутками и нарушали вечерний покой взрывами смеха.

Другие люди расселись по жёстким скамейкам.

За окнами пролетали тёмные пейзажи центральной Европы с редкими огоньками вдали, мелькали небольшие станции с названием типа Мито, Рокицани. Эти названия звучат странно и приятно уху туриста, погружённого в атмосферу другого мира.

Константин Никитич мирно беседовал о чём-то с нашей соседкой. Я дожевал яблоко и теперь мирно подрёмывал, прислонившись головой к перегородке. Ничего не предвещало беды, как вдруг…

— Грёбаная фашистка! Твоя родня моего отца убила! — прокричал мужской голос в конце вагона. — А