Дневник времён заразы - Яцек Пекара

это был чистый, законный и освященный обычаем способ избавиться от врага. А если ты был таким искусным фехтовальщиком, как фон Берг, то это был к тому же способ, почти не несущий с собой никакого риска. Конечно, любой, даже самый опытный мастер, может оступиться или поскользнуться, по неосторожности или из-за пренебрежения противником, и в тот же миг получить смертельный удар, нанесенный даже неумелой рукой. Но давайте согласимся, что вероятность такого события была даже не незначительной или ничтожной. Она была подобна одной затерявшейся блохе в свалявшейся медвежьей шерсти. Вопрос был лишь в том, не проигнорирует ли Лёвенхофф скандалящего фон Берга? Конечно, быть униженным на глазах всего совета — удовольствие сомнительное, но, с другой стороны, стали бы горожане винить его за то, что он не подчинился требованию человека, которого все презирали?

— Итак, вы полагаете, господин граф, что Лёвенхофф не откажется от поединка перед лицом оскорбления в присутствии советников?

— Нет, не откажется, — решительно заявил фон Берг.

— Могу я спросить, почему господин граф питает столь великую веру в смелость или же в чувство чести Лёвенхоффа?

— Ни смелости, ни чести у этой свиньи нет, — сказал фон Берг и махнул рукой с презрительным выражением лица. — Это дела, мастер Маддердин. Если Лёвенхофф опозорит себя отказом, то помолвка его дочери будет расторгнута. А дочь он любит больше всего на свете.

— Он любит брак дочери больше, чем собственную жизнь?

— Жизнь? — изумился фон Берг. — Я бы никогда не вызвал Лёвенхоффа на поединок не на жизнь, а на смерть, потому что он бы выставил замену. — Он поморщился. — Что было бы, к сожалению, в соответствии с законом и обычаем, — неохотно добавил он.

— Так что же?

— Поединок до первой крови. — Граф развел руками и улыбнулся. — А от такой сатисфакции, как всем известно, может отказаться только негодяй, каналья, прохвост и исключительный трус.

— Понимаю, — кивнул я.

Мне не нужно было объяснять, что фон Берг, фехтовальщик необычайно искусный, намеревался сделать так, чтобы принцип «до первой крови» одновременно означал «до последнего вздоха». Нанести точный выпад в сердце при его мастерстве, вероятно, не составило бы большой проблемы, а кроме того, смерть приходила ведь не только от ударов в сердце. Достаточно было пробить желудок или печень, или продырявить кишки, в которые позже попала бы зараза. Да, да, мы, люди, были слеплены из очень непрочного материала. И хотя как инквизитор я знал, что некоторые поразительно долго умеют цепляться за жизнь, я также знал, что порой достаточно глупой неосторожности, чтобы их этой жизни лишить.

— Это дело чести, — заявил фон Берг, на этот раз высокомерным тоном.

— Разумеется, — ответил я. — Правда, мы, инквизиторы, сложили происхождение, честь и все мирские желания к подножию Алтаря Господня, но мы все еще помним и прекрасно понимаем чувства, которыми руководствуются обычные люди.

Даже если графа фон Берга, дворянина из рода, ведущего свои корни от основателей Рима, задело то, что рядовой инквизитор называет его «обычным человеком», он осторожно или учтиво не подал вида.

Впрочем, я подозреваю, что ему так сильно была нужна моя помощь, что он позволил бы мне называть его хоть засахаренным мишкой, вырази я столь странное желание подобных словесных ласк.

— Поверьте мне, — добавил я, — я не только большой ваш сторонник, но и, учитывая сумму, которую вы назвали, полагаю, что дело имеет немалую важность, а потому его решение будет мне особенно близко к сердцу.

Фон Берг серьезно кивнул.

— Однако вы должны простить меня за то, что я не дам вам ответа здесь и сейчас, — с величайшей учтивостью продолжил я. — Ибо мне нужно не столько обдумать ваше желание, сколько, как и подобает слуге Божьему, в смирении вымолить на то решение.

Граф протянул ко мне руки.

— Ничего большего мне и не нужно, — произнес он, сердечно сжимая мою ладонь в обеих своих.

Мы поднялись из-за стола и еще мгновение стояли, не разжимая рукопожатия, словно мы были товарищами, чьи сердца кровью обливаются при расставании. И которые тоскуют друг по другу не только в печальном одиночестве, но даже при одной мысли о том, что могут сейчас потерять друга из виду.

— Надеюсь, мы станем друзьями, господин инквизитор, и дела наши сложатся к обоюдной выгоде.

Что за проклятие, что с тех пор, как наш город переживает невзгоды и закрыт на карантин, все окрестные негодяи хотят со мной подружиться, подумал я. Но вслух лишь сердечно произнес, что дружба столь значительной и почтенной персоны — для меня истинная честь. И так мы расстались под взаимные заверения в симпатии и уважении, доверяя друг другу ровно в той же степени, в какой змея доверяет мангусту, и наоборот.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ВЕСЁЛАЯ ВДОВУШКА

Если бы кто-нибудь когда-либо вздумал описывать историю моей жизни (хотя, признаться, не ведаю, зачем бы он это делал, ведь хваля меня, он повергал бы меня в смущение, а порицая, пятнал бы доброе имя Святого Официума, а с ним и нашей благословенной веры), то, полагаю, он мог бы изумиться, сочтя меня одним из тех незадачливых мужчин, что влачат унылое существование в скорбном одиночестве и безбрачии. Однако это было бы неправдой. Да, после долгой, длившейся более года болезни я и впрямь не испытывал особого влечения к женскому обществу — будь то неопытная девица или искушённая в любовных баталиях дама. Не то чтобы женщины меня отталкивали, нет — скорее, не находилось ничего, что притягивало бы меня с достаточной силой. Словно меня поглотило странное чувство одиночества и пустоты, которую ничем не заполнить. Это чувство скорби и пустоты не проходило, хотя со временем, казалось, притуплялось. Но вот в Вейльбурге я повстречал очаровательную шалунью, решившую разделять со мной некоторые вечера и ночи. Её игривый нрав не уступал темпераменту, а красота превосходила и то, и другое. Конечно, если кому-то по душе светловолосые херувимы с фарфоровыми личиками и огромными голубыми глазами. Что ж, она, быть может, и не была моим идеалом, но, как гласит старая поговорка, самая красивая девушка — та, что согласна и под рукой. Моя же прелестная юная горожанка была весьма расположена ко мне, особенно потому, что раннее вдовство оставило ей изрядное состояние, немало свободы и телесные страсти, столь пылкие, что отказываться от них она не желала.

Так что, к счастью, не все мои дни были скучны и похожи один на другой, словно тараканы под половицей. Однажды утром я проснулся в уютной постели, укрытый мягким пуховым одеялом, с