Дневник времён заразы - Яцек Пекара

— Вы попали в самую точку, мастер Маддердин, — он указал на меня пальцем.

— Простите мое невежество в правилах дуэли, но разве для представителя столь высокого рода, как ваш, поединок с мещанином, пусть даже самым знатным, не является уроном для престижа?

Он кивнул с великим достоинством.

— Разумеется, вы правы, — признал он. — Вся загвоздка в том, что человек, которого я хочу вызвать, был облагорожен императором, что в прошлом году утвердил Ландтаг. Разумеется, рядом с фон Бергами этот облагороженный плебей выглядит как грязная свинья рядом с гордыми орлами, но… — он в очередной раз пожал плечами, — как-нибудь, с Божьей помощью, я пересилю отвращение, чтобы с ним сразиться…

— Я так понимаю, господин граф уже пробовал иные способы склонить этого человека к поединку?

На этот раз он рассмеялся, но тут же стукнул кулаком по столу.

— Я посылал ему столь оскорбительные письма, что в любом достойном дворянине кровь бы закипела.

— А публичный вызов на улице или на рынке, да хоть бы и в церкви, сопряженный с пощечиной, не принес бы ожидаемых результатов?

— Может, и принес бы, кто его знает, — пробормотал он. — Вся беда в том, что эта каналья не выходит из дома. Понимаете? Никогда, — он очень сильно выделил слово «никогда», — не покидает принадлежащий ему дом.

— Матиас Лёвенхофф, — произнес я, так как уже понял, о ком говорит фон Берг.

— Да, Матиас Лёвенхофф, — согласился он.

Лёвенхофф был человеком неприлично богатым, и даже странно, что он жил в такой дыре, какой — не будем скрывать печальной правды — был Вейльбург, вместо того чтобы проводить время в Кобленце, Энгельштадте или Хез-Хезроне. Тем более что во всех этих метрополиях его компаньоны или работники вели дела. А помимо богатства, он отличался еще и чудачеством. Чудачество это проявлялось, среди прочего, в том, что он годами не покидал своего дома. Что, впрочем, не мешало ему успешно управлять процветающей компанией.

— Вы полагаете, Лёвенхофф появится на заседании совета? — спросил я.

— Он появляется на нем каждый год. Насколько я знаю, июльское собрание в ратуше — единственная причина, которая успешно вытягивает его из добровольного заточения, в которое он себя заключил. — Фон Берг помолчал мгновение. — Лёвенхофф очень серьезно относится к этому курятнику, коим является Вейльбург, — добавил он.

Я помолчал, молча отпив глоток наливки, чтобы фон Берг думал, будто я собираюсь с мыслями. Разумеется, мне не нужно было размышлять, чтобы понять, что я ему откажу, однако я хотел, чтобы он заблуждался, будто этот отказ потребовал от меня раздумий. Я не видел ни одной причины неприятным образом вмешиваться в дела городского совета, приводя на его заседание ненавистного и презираемого дворянина. Это бы паршиво испортило мне репутацию, а хотя меня и не волновало, что обо мне думают ближние, такое дурное мнение могло бы затруднить мою инквизиторскую деятельность. Как я уже упоминал, инквизиторам приходилось как-то уживаться с властями городов, в которых они располагались. И как Святой Официум, так и городские советы старались не делать друг другу необоснованных пакостей. А введение графа на заседание, которое привело бы к поединку с самым знатным гражданином Вейльбурга, как я полагал, непременно было бы сочтено именно такой пакостью.

С другой стороны, отказывать графу немедленно, здесь и сейчас, было бы вовсе неразумно. Людей не следует отталкивать категорическими отказами, лучше через некоторое время с болью признать, что мы не можем им помочь, и выражать эту невозможность с такой скорбью, чтобы они сами начали нам сочувствовать.

— Разумеется, в обмен на оказанную мне любезность я готов помочь Святому Официуму значительным пожертвованием, — с сердечной улыбкой добавил фон Берг.

Поскольку он, вероятно, удивился бы, не спроси я, о какой сумме идет речь, я вежливо задал ожидаемый им вопрос.

— Тысяча крон, — беззаботным тоном ответил он.

Ха, так теперь у меня была уже тысяча причин, чтобы провести фон Берга в ратушу! Что, впрочем, не меняло того факта, что причины эти были по-прежнему недостаточными. Но сумма, заявленная графом, была еще одним поразительным моментом в нашем разговоре. Ибо откуда у лишенного наследства и по уши в долгах отребья вроде фон Берга могла быть тысяча крон? Тысяча крон — это огромная сумма, дорогие мои. Поистине огромная. Большинство граждан нашей благословенной Империи за всю жизнь не то что в руках не держали, но даже не видели столько монет.

— Необычайно щедрое предложение, — учтиво произнес я.

Он ответил на мое замечание небрежным кивком.

— Разумеется, она будет выплачена с одной оговоркой, — добавил он. — Я смогу передать ее только в том случае, если Лёвенхофф появится на заседании совета, и благодаря этому я смогу его вызвать.

Выплачена или не выплачена, подумал я. Ибо когда граф фон Берг осуществит свой план, он сможет беспомощно развести руками и заявить, что сейчас у него, конечно, нет наличности, но когда-нибудь он ею обзаведется. Или, если он захочет быть очень вежливым, выпишет мне вексель, который, разумеется, как и все его бумаги, не будет иметь покрытия.

— Всю сумму я готов уже сейчас внести на депозит во флорентийскую контору, — добавил фон Берг, словно читая мои мысли. — С распоряжением о выплате по наступлении оговоренных обстоятельств.

Надо же! Так у почтенного господина графа действительно была тысяча крон! Да если бы его кредиторы об этом узнали, они бы содрали с него эти деньги вместе с одеждой и кожей. Теперь мне снова пришлось задать себе вопрос, который я уже задавал: откуда у такого погрязшего в долгах отребья, мота, гуляки и транжиры могла быть тысяча крон? Ответ был более чем прост: кто-то пообещал ему эти деньги за убийство Лёвенхоффа. Очевидно, скрывающийся богач кому-то так сильно мешал, что стоило потратить целое состояние на интригу, в результате которой этот затворник покинул бы нашу несчастную юдоль слез. Ведь убить человека, не появляющегося на публике, не так-то просто. Да, можно попытаться его отравить, но для этого нужно получить доступ в его дом, подкупить слуг, а в случае провала — рассчитывать на исключительно жестокую кару. Ибо в нашей правовой и гнушающейся преступлениями Империи отравителей особенно не любили. И чтобы продемонстрировать это отвращение, законодатели велели варить их заживо в масле. И скажу я вам, что если палач был искусен, то жертву варили так медленно, что она еще могла наблюдать, как с ее ступней и икр плоть отходит от костей. Так что попытка отравления несла с собой немалый риск. А поединок? Что ж,