Дневник времён заразы - Яцек Пекара

— Благодарю, что спрашиваете, но он мне ничего не сделал. Скажу вам даже по секрету, — он понизил голос, — он и не смог бы мне ничего сделать.

— Это почему же? Тебя охраняют некие магические силы, амулеты или талисманы? — спросил я с издевкой.

Он лишь в знак отрицания замахал руками и презрительно фыркнул, после чего, пыхтя и постанывая, встал на ноги. Он повертел головой туда-сюда, словно проверяя, хорошо ли она еще держится на плечах, и наконец взглянул на меня.

— Этого негодяя не существует, господин инквизитор, как не существует и самого Вейльбурга.

— Тебя, часом, не слишком сильно ударили по голове?

Он понимающе улыбнулся.

— Подумайте, инквизитор, раз этого города не существует, и людей, в нем живущих, не существует, то и вы сами, простите за прямоту, тоже не существуете, вместе с вашей шуткой о сильном ударе по моей голове. Точно так же не существует и всего мира со всеми его недостатками, несчастьями и катаклизмами, как и с этой жуткой и проклятой кашлюхой…

Я кивнул.

— Весьма остроумно, — заключил я. — Что же тогда существует?

— Я, — с гордостью ответил он, выпятив хилую грудь. — Существую я и мое, о да, сколь богатое воображение, которое сотворило этот мир — то ли для забавы, то ли для науки, то ли по какой-то случайности… — Он на миг задумался. — Или из извращенной злобы, — добавил он.

Ну надо же, передо мной был самый настоящий философ! Такова была и вся наша Империя, где мыслителя можно было встретить прозябающим на улице и питающимся отбросами, в то время как тупоголовые ослы нежились во дворцах. Впрочем, так было всегда, и я не думал, что мир изменится через сто или даже пятьсот лет. Я даже опасался, что в будущем тупоголовым ослам будет житься еще вольготнее, чем сегодня.

— Что ж, в ваших размышлениях я вижу отголоски учения софиста Горгия, — заметил я.

Он посмотрел на меня с подозрением, словно я сказал нечто, способное причинить ему вред или обиду.

— Кого-кого? — встревоженно спросил он.

— Горгия, — повторил я. — Был такой греческий философ. Жил тысячи две лет назад, а то и раньше.

— А раз умер, то земля ему пухом, — милостиво позволил Клаус. — Но вы ведь ничего не скажете, правда? А то я всю эту концепцию сам придумал, вовсе не слушая того грека, о котором вы говорите. Да и был он, поди, язычник, а не добрый христианин, как я…

— Боюсь, во времена, когда он жил, у него не было ни малейшего шанса стать христианином, — ответил я. — По той причине, что Господь наш тогда еще не соизволил родиться.

— Хм-м, да, — кивнул он. — Можно сказать, в какой-то мере этот Горгий оправдан в своем язычестве. Но вы ведь ничего не скажете, правда? — Он снова бросил на меня проницательный взгляд.

— Увы, для людей, знакомых с античной философией, тезисы Горгия, хоть и очевидно ошибочные и изворотливые, не являются чем-то удивительным, — промолвил я. — Так что вам будет трудно отстоять свое авторство.

Он погрустнел, но тут же его грязное лицо просияло в улыбке.

— «Для людей, знакомых с античной философией», — так вы сказали, верно?

— Именно так я и сказал.

— А кто из этих оборванцев знает античную философию? — Он пренебрежительно махнул рукой.

— Я бы все же советовал вам проявлять умеренность и сдержанность в провозглашении столь радикальных тезисов, — серьезно порекомендовал я.

Он съежился.

— Но я бы никогда ни в чем не посмел перечить нашей святой вере, господин инквизитор, — пролепетал он.

— Вы меня не так поняли, — я поднял руку успокаивающим жестом. — У инквизиции есть дела поважнее, чем беспокоиться о вашем представлении о мире, или, скорее, об иллюзии, за которую вы этот мир принимаете. Однако я, как ваш друг, опасаюсь, что вы можете встретить людей, которые весьма убедительно, хоть и неприятно для вас, захотят доказать вам, что они очень даже существуют, и что их действия могут иметь большое влияние как на материю неодушевленную, так и, что в вашем случае может быть особенно неприятно, на материю одушевленную.

Он мгновение переваривал мои слова и, наконец, глубоко вздохнул.

— Вы просто хотите сказать, что мир еще не готов, — грустно и серьезно произнес он. — Может и так, может и так…

Затем он окинул меня испытующим, оценивающим взглядом, медленно смерив с ног до головы. Он кивнул сам себе, словно этот осмотр подтвердил его прежние подозрения.

— Должен признать, я вас неплохо себе выдумал, — с важностью и удовлетворением заявил он.

Услышав эти слова, я доброжелательно улыбнулся и покинул его, тем более что близился конец мессы, а значит, и время, когда народ повалит из церквей — время, требующее от всякого нищего более усердной, чем обычно, работы. Я не хотел мешать Клаусу, тем более что и сам спешил: в Святом Официуме у меня была назначена встреча. Мне предстояло беседовать с графом Арнульфом фон Бергом, который изъявил желание меня видеть. А поскольку принадлежал он к великому роду, то, хоть и нельзя было сказать, что «его желание для меня закон» (ибо никто, кроме начальства, не может приказывать инквизиторам), мне все же было любопытно, чего он от меня захочет и каковы причины этого внезапного стремления познакомиться с чиновником Инквизиции.

Когда я вошел в здание Святого Официума, мне сообщили, что граф ждет уже несколько минут, и я подумал, что это весьма неплохо — пусть немного поупражняется в терпении. В конце концов, просителем был он, это он хотел видеть меня, а не я его, так что я счел, что будет правильным, если с самого начала иерархия в наших взаимоотношениях будет раз и навсегда установлена.

* * *

Граф Арнульф фон Берг был мужчиной в расцвете сил, рослым, светловолосым, с открытым и располагающим к себе лицом. У него были широкие плечи, тонкая талия и икры, чью исключительную стройность воспевали в эпиграммах (правда, эпиграммы эти сочинялись по его собственному заказу, но, тем не менее, графу и впрямь было чем похвастаться в этом отношении, и он любил щеголять в обтягивающих чулках). Арнульф фон Берг производил впечатление доблестного офицера, и я даже мог представить его позирующим для батального полотна в образе князя, стоящего на холме и отдающего приказ войскам. В действительности же — и это хороший пример того, сколь обманчива бывает внешность, — граф был мотом, пьяницей, бабником, лжецом, а также шельмой и забиякой, для которого человеческая жизнь стоила ровно столько, сколько за нее платили. Он никогда не командовал не то что