Месяц светит по просьбе сердца моего - Пим Вантэчават

Первое, что Ева видит, ― потолочный вентилятор бабушки Цзяи, крутящийся в успокаивающем ритме. Она слышит, как пожилая женщина хлопочет на кухне, как включается плита, как приборы стучат о фарфор.

Прошло несколько дней с тех пор, как Ева вернулась из Лондона, несколько дней с тех пор, как она положила цветы на могилу бабушки Кэрол, но ей до сих пор нужно некоторое время, чтобы прийти в себя, прежде чем встать.

Она ненадолго закрывает глаза, пытаясь выбросить из головы образ брата с низко опущенной головой, с гневно изогнутым ртом. Глубокий вдох ― попытка облегчить тяжесть в груди.

А потом… пробивается свет.

Цзяи учит ее смешивать муку и раскатывать тесто на кухонной стойке. Рассказывает, как лучше приправлять креветки и размешивать мясо ложкой. Мягкие руки формируют из теста пельмень.

― Ты учила этому детей, когда они были маленькими? ― спрашивает Ева.

― Да, тетю Дороти, ― отвечает Цзяи, ― а твоего отца ― нет.

Ева хочет спросить почему, но, видя, как болезненно сверкнули глаза пожилой женщины, понимает, что эту историю она предпочла бы не рассказывать.

В сковороде пузырится горячее масло. Шипит, когда в него бросают пельмени. Пока пельмени переворачиваются, обжариваются до золотисто-коричневого цвета, звучат слова на кантонском ― для практики.

Время от времени Цзяи делится воспоминаниями, не зная, какой ценный дар преподносит Еве.

― Когда твой отец был маленьким… ― раз за разом начинает бабушка.

И в голове Евы отец из сурового, непоколебимого мужчины превращался в мальчика, о котором говорила бабушка: независимого, невероятно умного, послушного, идеального почти во всем.

Тетя Дороти хмурится, слушая, как Ева пересказывает эти истории, и говорит:

― Все мы по-разному помним тех, кого любим.

И Ева замолкает, вспоминая голоса, которые зовут ее во сне.

Как ни странно, она не помнит, когда в последний раз путешествовала.

Родители были бы удивлены, особенно отец.

Мало-помалу мир Евы начинает расширяться. Сначала парк возле дома, затем рынки, торговые центры, рестораны и кафе. Иногда ― тематические парки и музеи. Но она с удивлением обнаруживает, что ее любимое место в Гонконге ― дверной проем бабушкиной квартиры.

Вечером, когда солнце клонится к закату, она садится в дверях с альбомом. Поначалу было непривычно, но сейчас ее не тревожит, что, когда кто-то дома, дверь в квартиру открыта.

Ей нравится видеть, как соседи заходят, чтобы обменяться едой, сплетнями и повседневными разговорами с ее бабушкой. Они приветствуют странную, молчаливую внучку Цзяи из Англии вежливой улыбкой или коротким кивком.

Дольше, чем на секунду, задерживаются только дети.

Иногда, пробегая мимо и увидев, что она рисует, они останавливаются и некоторое время стоят, с молчаливым интересом наблюдая, как она рисует дракона с тремя головами, девушку, плывущую в облаках, или русалку, плачущую в океане роз.

А иногда дети садятся рядом с ней на пол, скрестив ноги и не сводя глаз с ее руки, под движениями которой их черты оживают на бумаге.

Некоторым она дает карандаш или фломастер и лист бумаги, вырванный из альбома.

Она не очень бегло говорит по-кантонски, но это и не требуется.

Когда дети сидят и рисуют рядом с ней, она понимает: в этой тишине можно обрести покой.

Некоторые детские рисунки она показывает тете Дороти: среди них есть как очень детальные, так и небрежные и неразборчивые, но все они прекрасны.

Когда тетя Дороти слышит идею Евы, ее глаза загораются.

― Мое искусство станет гораздо ценнее, ― говорит Ева, ― если я смогу им вот так делиться. Ты мне поможешь?

― Конечно. ― Тетя одаривает ее гордой улыбкой. Она долго обнимает Еву, и в какой-то момент Ева чувствует, как к глазам подступают слезы.

Она мельком думает о том, как бы ко всему этому отнеслись родители. Что бы сказал отец, узнав, что она в Гонконге с его семьей? Одобрила бы мать то, что она делает?

Мне бы столько хотелось им рассказать, думает Ева.

Через несколько дней Ева просыпается пораньше, чтобы переставить мебель бабушки Цзяи в гостиной. Диван придвинут к стене, а кофейный столик вынесен в спальню тети Дороти. Теперь здесь достаточно места, чтобы три-четыре человека сели в круг на полу. Цзяи настаивает, чтобы семейные фотографии остались на своих местах, и Ева с ней согласна.

К вечеру Ева садится на свое место в дверном проеме, рисуя пчелу, кружащую над ярко-желтым подсолнухом.

На этот раз дети из соседних квартир приводят с собой друзей: кое-кто держит в руках альбомы и наборы карандашей.

Ева приглашает всех в квартиру.

И дверь, как всегда, остается открытой.

Томми, Пегги и Мэй

1940/2013

Томми стоит у входа в кафе под моросящим в темноте дождем.

Он заглядывает в темные окна:

стулья перевернуты и водружены на столы.

Помещение кажется заброшенным.

Но краем глаза он замечает движение.

Он толкает дверь, и она слегка приоткрывается:

легкомысленное приглашение. Он входит, оставляя следы на пыльном полу. Лампа на стойке мигает.

Фигура оборачивается.

У Пегги в руке метла, на поясе повязан фартук.

В ее виде нет ничего необычного, но, когда она замечает его, у нее перехватывает дыхание. Томми, произносит она с ноткой недоверия в голосе,

гулко звенящем в пустом пространстве между ними.

Пег, говорит он, чувствуя необъяснимый страх. Что случилось?

Она выглядит старше, чем когда-либо.

Дело не столько в ее стильном платье и прическе, ее новообретенной элегантности.

Сколько в линии ее подбородка, уверенном повороте головы.

Холодном, ожесточенном взгляде, который застает его врасплох.

В этих глазах ― годы, которых он не видел.

На пару секунд она застывает, а потом вдруг оказывается в его объятиях.

Она крепко прижимает его к себе ― так исступленно, что он ошарашен.

Пег, что случилось, снова спрашивает он.

Ничего, говорит она. Я думала, что больше не увижу…

Томми, что ты здесь делаешь?

Они в изнеможении сидят на краешке ее кровати.

Все, что остается, лишь осколки: его слова разлетаются как кусочки разбитой черепицы.

Ей хочется сказать: я так тебе соболезную, но она лучше, чем кто-либо, знает, что сочувствие не притупляет остроту горя; наоборот, лишь усиливает его.

Она спрашивает, где его сестра, как прошли похороны, какие у него планы на будущее.

Он качает головой. Она спрашивает: ты остался один?

У меня есть друзья, говорит Томми. У меня есть Кристелль и Мэй, и у меня есть ты.

Это новое имя, произнесенное так нерешительно.

Для него это не более чем