Когда солнце взойдет на западе - Анна Кей

– Тадаси!

– Брат!

Ки оставшегося из близнецов неукротимым штормом билась в тонком теле, которое едва выдерживало пробудившуюся мощь. И будь у мальчишки холодный, незамутненный яростью разум, возможно, Цубасе пришлось бы постараться в этой битве, но ненависть стерла остатки здравого смысла.

– Такаси, нет!

Просьба осталась неуслышанной. Такаси бросился на Цубасу с упрямством, восхитившим бы его в другое время, но сейчас оно лишь указывало на безрассудство мальчишки.

Голова слетела с плеч в одно движение, и Цубасе показалось, что цуруги особенно доволен последними двумя жертвами.

В этот раз женщина – богиня, отстраненно отметил Цубаса, если судить по той сияющей энергии ки, которая окружала ее, – не кричала. Она обессилено рухнула на землю, ударившись коленями об острые камни, но ее лицо не дрогнуло, оставшись пустым и серым, как у покойницы. Темные глаза перебегали от одного тела к другому, безуспешно ища признаки жизни. Слезы – сперва прозрачные и чистые, а после кровавые, но все такие же тихие – стекали по округлым щекам, когда она наконец посмотрела на Цубасу.

Тяжесть на сердце стала давить сильнее, стоило их взглядам столкнуться. На какое-то время повисла тишина столь напряженная, что начинала пугать, пока не раздался шорох одежды – богиня медленно поднялась с колен. Цубаса ожидал чего угодно, ведь сталкивался с разными реакциями. Она могла подобрать меч одного из сыновей и попытаться напасть на него. Или покончить с собой, чтобы уйти вслед за детьми. Или, подобно одному из убитых богов, могла попытаться сбежать.

Но он никак не ожидал случившегося.

Богиня подошла к нему ровным, уверенным шагом, хотя все ее тело дрожало от горя. Губы изогнулись в горькой улыбке, в глазах появился странный огонь радости, столь неуместной сейчас, что Цубаса невольно сделал шаг назад, когда богиня оказалась перед ним. Ее руки взлетели так быстро, что он растерялся и сделал единственное, что казалось ему правильным, – цуруги вошел точно в ее сердце и замер там, когда ладони богини мягко и нежно опустились на его окровавленное лицо.

– Ты жив, мой дорогой муж. Мой Цубаса.

Пальцами она очертила его брови, чуть зацепив длинные ресницы, скользнула вниз по щекам и невесомо притронулась к губам. Каждое ее прикосновение жгло, как клеймо, но не так, как это делала Идзанами, когда хотелось сбросить с себя ее руки, только бы немного облегчить боль. Наоборот, Цубаса жаждал этой ласки с отчаянием столь острым, что оно резало все его нутро, и с тоской такой силы, словно наконец вернул себе что-то давно утерянное.

– Вакана…

– Да, любимый, это я. С возвращением.

Внутри что-то сломалось в тот миг, когда он произнес ее имя. Оковы пали, и реальность обрушилась на него подобно удару молнии. Перед глазами, накладываясь друг на друга, мелькали фрагменты памяти: его окровавленные руки, сотни трупов людей, исчезающие боги, опустошенные и сожженные деревни… Мысли метались в голове встревоженными птицами, но все они исчезли, когда Вакана замертво рухнула вперед, еще сильнее падая на цуруги.

– Нет… нет… нет-нет-нет-нет!

Он одним движением вынул меч из ее груди, отбрасывая клинок как можно дальше, и притянул Вакану к себе, обнимая в последний раз, цепляясь за нее, как за единственный шанс на жизнь.

Тело начало сиять, растворяясь в золотистой дымке, уносимой ветром. Вакана исчезала на его руках, уходила, оставляла одного. Его любовь, его супруга, мать его детей… Дети!

Ветер разметал останки Ваканы, когда Цубаса, спотыкаясь, бросился к телам близнецов, что еще лежали на земле. Изломанные, убитые его собственными руками, они медленно обращались в пыль, как происходило с ёкаями. Истинные дети своего отца.

Он обнял Тадаси, тут же перемазываясь в его крови, и с его телом, спотыкаясь почти на каждом шагу, направился к голове Такаси, лицо которого выражало поразительный покой в противовес последним мгновениям жизни. Тело его лежало рядом, на расстоянии лишь двух шагов, и Цубаса, бережно прижимая к груди голову Такаси, лег рядом с ним, пытаясь наверстать упущенное и надеясь на чудо, которого не случится.

Медленно, неторопливо осознание произошедшего проникало в разум и тело, и, когда оно окончательно осело в нем, Цубаса завопил.

Кем он стал? Во что превратился? Что с ним сделала Идзанами? Или же это всегда жило в нем и лишь вырвалось на волю, когда он попал в Ёми?

Ятагарасу всегда говорил своим воронам и тэнгу, что в Ёми запрещено пить воду и есть пищу. Отравленные проклятой энергией, они уничтожают все, во что попадают, и одного глотка, одного укуса хватит, чтобы уничтожить суть тех, кто не принадлежит Ёми.

Цубаса знал это правило едва ли не лучше других, сотни раз слыша его от отца. И все равно сглупил, позволил пленить себя и использовать, словно он не более чем соломенная кукла, которую можно сжечь, когда дитя наиграется.

К горлу подкатила желчь, но Цубаса не позволил себе сдвинуться с места, только крепче прижал к себе сыновей, воя подобно раненому зверю. Их тела все больше и больше таяли, крошились в руках, рассыпались песком.

Он рыдал. Кричал во весь голос, хрипел, стонал, но легче не становилось. Наоборот, он чувствовал себя все хуже и хуже. Грудь отказывалась втягивать воздух, глаза не видели ничего за пеленой слез, а пальцы все сильнее погружались в хрупкие тела, пока в один миг руки не сжались в кулаки, в которых остались лишь горсти серого пепла.

Время потеряло свой счет. Цубаса не мог сказать, сколько он пролежал на земле, свернувшись в комок и прижимая к груди пепел. Он чувствовал только боль, что поселилась в сердце, куда более сильную, чем любое ранение, которое он когда-либо получал. Когда боль ненадолго отступала, Цубасу переполняло отвращение настолько сильное, что хотелось разодрать кожу собственными когтями, только бы выпустить наружу ту мерзость, что копошилась в теле. Он делил ложе с Идзанами. И не измена любимой супруге больше терзала израненное сердце, а то, что именно Идзанами приказала ему убить Вакану и сыновей. Проводить дни и ночи с той, кто погубила его семью… Отвращение к себе снова сменяла боль, и так продолжалось и продолжалось, пока яркий, обжигающий свет не нарушил этот бесконечный круговорот.

– Дитя…

Слово, что прежде не вызывало в нем никаких эмоций, обожгло раскаленным железом. Ёмоцу-сикомэ тоже называла его так, а после затащила в Ёми. Он больше не повторит этой ошибки.

С трудом встав, Цубаса повернулся к говорившей, и готовый сорваться с губ крик застыл комом в глотке. Перед ним стояла не демоница, которой он так наивно доверился, а Аматэрасу-сама. Прежде всегда спокойное и умиротворенное лицо богини исказили страдание и сочувствие, плечи ее поникли, в глазах стояли непролитые слезы. Аматэрасу-сама всегда отличалась от большинства богов, слишком сопереживающая и сострадающая людям. Цубаса не раз слышал эти слухи, но сейчас мог лично убедиться в их достоверности.

– Что она с тобой сделала…

Он отвел взгляд, почти отвернулся. Абсолютное неуважение к богине, пренебрежение – наверняка другие подумали бы именно так, но Аматэрасу только прикрыла глаза рукавом золотого кимоно, пряча опечаленное лицо.

Тишина между ними продлилась недолго, не больше трех вздохов, и, когда Аматэрасу вновь посмотрела на Цубасу, в ее глазах горела мрачная решимость, столь не свойственная обычно мягкой богине, что он растерялся.

– Я прибыла сюда по двум причинам. Первая – наказать, вторая – благословить. Потому я спрошу: чего ты желаешь, Цубаса, сын трехлапого бога-ворона Ятагарасу, посланник богов? – Голос Аматэрасу разносился на ри вокруг, подхваченный ветром и усиленный ее ки. – Как одна из верховных ками, что правят в Небесном царстве, и дочь Идзанами, что пленила тебя, я исправлю ошибки матери.

Громкие слова клятвы оседали на Цубасе, но он не мог ничего сказать в ответ. Чего он желал? Повернуть время вспять, сковать свою самоуверенность, прожить все эти годы с семьей. Жаждал отомстить, но знал, что это невозможно: Идзанами была той бессмертной богиней, которая