Полюс Доброты - Мила Бачурова

тут уж не побегаешь, особенно, если дети пойдут... Вот от этой мысли Джек прямо вздрагивал. С детишками друзей с удовольствием возился, чем старше становились Серый и Мрак, тем забавнее было. А своих представлял — за голову хватался.

Пока подрастут, это ж горшки-пеленки, слезы-сопли, кашки-какашки. А дальше еще хуже, там воспитывать надо! А из него какой воспитатель? Прав Герман, как из кузнечика трактор. Когда Сталкер своих пацанов драл, Джек аж со двора уходил, если не удавалось заступиться. И понимал, что за дело, и самому в детстве не раз прилетало, а вот поди ж ты. Со своими, если всерьез набедокурят, не знал бы, что делать, это точно... Ну его на хрен, в общем. Одному спокойнее.

Единственной женщиной, чье постоянное присутствие Джек выносил без зубовного скрежета и даже с радостью, была Олеська. С тех пор как они вдвоем осели во Владимире при Германе, почти не расставались. Постепенно превратились из телохранителей командира в ответственных порученцев, и с ночи до утра гоняли как зайцы — то в соседний поселок, то за тридевять земель. Если недалеко, то мотались по одному, а если далеко, за две-три ночи не обернуться, то вдвоем. Притерлись друг к другу еще по детству, а со временем вовсе полувзгляды понимать научились. По Цепи про них ходили сплетни — что, дескать, сожительствуют, но скрывают. Джек гоготал, особо ретивым морды бил, а Олеся пожимала плечами — пусть что хотят, то и думают. Семейная жизнь у нее, как и у Джека, не сложилась — впрочем, она, как и он, к этой жизни не больно и рвалась. Хоть не красавица, а парни, бывало, заглядывались, поди знай на что. Другая, при Олеськиной внешности, до потолка бы прыгала, а молчунья все так же пожимала плечами и советовала не тратить время — мол, жена из нее паршивая. И то правда — терпеть бабу, которая одиннадцать месяцев в году хрен знает где шляется, да кому сдалось такое счастье? Бегают-то за ней — поди, думают, что к печке да люльке пристегнуть удастся... Как бы не так, уж Джек подругу хорошо знал. Характер у нее, несмотря на молчаливость, о-го-го, сама кого угодно пристегнет.

Двух отшитых Олеськой кавалеров Джек поил самолично — чтоб не в одиночку сердечные раны заливали, а еще одного Олеська послала, когда его рядом не было. Вслух Джек на подругу ворчал, что не девочка уже и пора бы к мужику прислониться, а в душе радовался, что Олеська по-прежнему с ним. Все-таки, девка есть девка. Не проспит никогда, не нажрется. Проворная, легкая — если вдруг что, и тащить ее на себе проще, чем парня, и проберется туда, куда Джеку не пролезть, запросто. Ни гулять, ни бухать Олеська ему не мешала, в сопровождающие не навязывалась. На постое в очередном поселке Джек — в кабак или к бабе, а она — за книжку, это молчунью еще бункерный приучил. Джек ей книжки и из завалов таскал, и в других поселках выменивал. Старался всегда притащить побольше, потому как поди знай, обрадуется или рожу скривит. Сам-то на обложки глядел, а Олеська — черт ее знает, на что. Так и прожили восемнадцать лет душа в душу...

Долетевший из коридора детский плач заставил Джека поморщиться.

Он осторожно заглянул в щель между приоткрытой дверью и косяком. Увидел ступеньки, уходящие вверх — догадался, что они упираются в коридор, куда слева и справа выходят двери квартир. Сам коридор не видел, он начинался выше. Плачущего ребенка тоже не увидел — значит, и его разглядеть не должны. Джек открыл дверь пошире, просочился в подъезд. Плач не прервался и тональности не поменял — ребенок ничего не услышал и не заметил, заливался слезами дальше. В момент, когда Джек от невыносимости рева был уже готов идти куда угодно — то ли дитё успокаивать, то ли родителей бить, — услышал женский голос.

— Ксанта, прекрати реветь! Ты сама виновата в том, что тебя наказали, и прекрасно это знаешь.

Рев усилился, но вместе с тем сменил тональность на менее безнадежную.

— Я во сколько велела быть дома? — продолжала женщина.

— В се-емь...

— А ты пришла?

— В во-осемь...

— И сколько я всего за этот час передумала, как ты считаешь?! Ты сказала, что будешь с Илиночкой на речке. Я на речку — а вас и след простыл! И что я должна думать?! Ты помнишь, что дядя Матвей рассказывал — вокруг поселка чужаки бродят? Илиночку, когда она землянику собирала, чуть не украли?

— Ы-ы-ы...

— Ну, сколько можно говорить. — Голос женщины смягчился. — Вы, дети — самое дорогое, что у нас есть! Ты не представляешь, что у меня на сердце творилось, пока тебя искала! Вы, дети — высший дар и высшее счастье, в поселке вас появилось всего двое — за одиннадцать лет! Всего дважды нас одарила Мать Доброты, вечная слава ее добродетели. Я ждала твоего появления в Лунном Кругу так, как никогда не ждала ничего другого. Если я тебя потеряю — не переживу это, понимаешь? Мне очень не нравится тебя наказывать. Но я хочу, чтобы ты запомнила этот случай и никогда больше так не делала.

— Ы-ы, — жалобно всхлипнула девочка.

— Запомнишь?

— Ы.

— Ну всё, не плачь... Что нужно сказать?

— Я... больше... не буду.

— Правда не будешь? Обещаешь?

— Обеща-аю.

— Ну, вот и всё! Умница. Пойдем домой.

Еще несколько всхлипов, стук захлопнутой двери — и все стихло. Женщина с девочкой ушли.

Джек еще немного постоял в обалдении, пытаясь свести в кучу такие вещи, как Мать Доброты, Лунный Круг и появление детей, но худо-бедно разобрался только с едва не украденной Илиночкой — вот кого, оказывается, спугнул несчастный Леха.

Мать Доброты... Слава добродетели... Под черепушкой аж кипело, Джек почесал в затылке. Говорила женщина благоговейно, словно о богине какой. А может... Чем черт не шутит, тараканы, как известно, у каждого своей породы. Если завели они тут себе богиню, где-то ей молиться должны, так? Богов, вроде, для того и придумывают. С этой мыслью Джек так же тихо, как вошел, выскользнул из подъезда.

— И что? — поторопил рассказчика Кирилл, — нашел богиню?

— Угу. Там, за домами — вроде скверика, а посредине камень здоровый, черт его знает, что раньше было. Может, памятник какой, а может, хороводы водили... Короче,