Старые недобрые времена 2 - Василий Сергеевич Панфилов

строили планы подобным образом, но искренняя уверенность, что каждый поляк готов (и должен!) положить свою жизнь на Алтарь Отечества, пронизывает польские иммигрантские круги. По крайней мере те, в которых его угораздило влететь.

Но он-то не желает! Он, чёрт подери, даже не поляк, и, вполне сочувствуя угнетённому положению польского народа, предпочёл бы выражать сочувствие более опосредованно. Желательно — со стороны, покачивая головой и вздыхая при чтении соответствующих статей в газетах. Не слишком часто…

А ещё проблема в том, что если поляки, да и кто угодно ещё, начнут копать в его сторону слишком настойчиво, может всплыть правда. Неприятная.

Нет, его не выдадут в Россию хозяину, и может быть даже, не станут слишком пристально рассматривать происхождение его капиталов. Может быть… хотя последнее, конечно, очень вряд ли!

Но вот клеймо бывшего раба, человека угнетённого, подневольного, будет выжжено у него на репутации! Нет, это не смертельно. Но хотелось бы избежать судьбы стать одним из экспонатов условного Человеческого Зоопарка.

Это и унизительно, и…

… скорее всего, очень сильно сузит окно возможностей! Где угодно!

Бизнес, искусство, наука… всё будет рассматриваться через призму бывшего рабства, через рассуждения о его отце, а заодно и хозяине. А поскольку до толерантности далеко, то унизительных моментов в его жизни будет дьявольски много!

' — Нет, — мрачно думал попаданец, — ни за что! Это… даже не знаю, с чем сравнить!'

— … а мы, брат, не даём им спокойно жить! — влез в голову задорный басок Матеуша, — Чёрта с два москалям, а не Европа! Пусть в своих болотах сидят, жаб едят!

— Да! — спешно согласился Бартош, — Здесь, в Париже, много поляков, и мы не дадим великодушным французам забыть, кто такие русские! Мы…

Его понесло на волнах оголтелого национализма и фантазии, изо рта полетела слюна вперемешку со словами и планами, за которые лет этак через полтораста поляк автоматом получил бы длинный срок.

С друзьями…

… всё сложно.

Как уж там они начали выяснять ситуацию с покушением и русскими офицерами, заинтересовавшимися его бумагами, Бог весть! Вернее, они попытались было объяснить Ежи, но из-за умолчания о чужих тайнах, и допущениях, сидящих на допущениях, вышла такая скомканная ерунда, что она, наверное, озадачила бы и сценаристов РенТВ!

Пытаясь разобраться во всём этом, попаданец заработал стойкую головную боль, да убеждение (основанное на допущениях!), что польская диаспора, весьма неоднородная и сотрудничающая со всеми разведками Европы, лишь бы против России, потянула разом, без разбора, за все доступные им ниточки. Каждая из группировок, разумеется, в свою сторону.

А с бумагами, сколько Ежи ни объяснял, что там просто финансовые документы, получилось всё предельно неудачно. Показать их друзьям… так очень может быть, что после этого они перестанут быть таковыми!

Одно дело — Ежи Ковальски, поляк, сын достойных родителей, и другое — Ванька, раб, москаль! А это ведь вскроется, стоит только начать выкладывать документы в газеты или передать их спецслужбам, или куда бы то ни было ещё.

Но даже если поляки не бросят его, то, так или иначе, отношение изменится, и он всё равно станет кем-то вроде дрессированной обезьянки, и вечным заложником своих друзей!

Отдать бумаги французским спецслужбам? Очень вряд ли они удовлетворятся только ими… Скорее всего, придётся сперва поделиться награбленным, а потом, к гадалке не ходи, стать агентом, по крайней мере — агентом влияния.

Что ему делать со своей жизнью, Ванька решительно не знает! Пока он решил плыть по течению, и если течение несёт его в Лондон, то так тому и быть. Доплывёт, а там видно будет.

Рекомендательные письма у него не только от представителей польской диаспоры, но и от нескольких профессоров Сорбонны, так что, пожалуй, не так всё плохо. Да и плывёт он, что радует, не за свой счёт.

В остальном же… всё настолько сложно, что он, пока ещё не слишком всерьёз, раздумывает над тем, что, может, ну её к чёрту, эту Францию?

* * *

— «Час пик!» — нервно подумал попаданец, когда судно, на котором он плыл, вошло в устье Темзы. Судов, судёнышек, каких-то вовсе скорлупок — не счесть! Взявшись было подсчитывать то, что видит глаз, быстро сбился на третьей сотне и прекратил, подавленный величием.

Когда Темза начала сужаться, суда потеснились и величие, равно как и нешуточная опаска столкновения, стали давить на нервы. Но, помимо судов и величия, река несёт в своих водах то, что с некоторой натяжкой можно назвать косвенными признаками цивилизации.

Разувшиеся трупы кошек, собак и крыс попадаются чем дальше, тем больше, а запах…

… нет, это тяжело даже для человека, привыкшего к провонявшим мочой улицам Парижа!

В столице Франции запах общественного туалета стойкий и вездесущий, всё ж таки, если не лезть в откровенные трущобы, и не заходить в тёмные проулки за популярными бистро, в общем-то, терпим. К нему, пусть и очень не вдруг, попаданец привык настолько, что, попав на Елисейские поля или выезжая в Булонский лес, буквально вкушал воздух, кажущийся необыкновенно вкусным и будто бы даже сладким.

Здесь…

… он решил последовать примеру попутчиков, и, достав трубку, а не привычную папироску, набил её табаком и закурил, окутавшись клубами дыма, и воспринимая весь этот никотин и канцерогены как благо.

' — Дышу через фильтр', — пришла в голову старая шутка, которая в этот момент показалась необыкновенно мудрой.

Опершись локтем на леер, он меланхолично провожал взглядом трупы и трупики, медленно дрейфующие в окружении всякого сора и каких-то маслянистых, едких даже на вид разводов самого что ни на есть техногенного вида.

Темза воняет, да так, что, несмотря на табак и военную закалку, режет глаза. Если бы не Севастополь, где Ванька привык под конец к сладковатому трупному запаху, смешивающемуся с запахами пороховой гари, пожарищ и нечистот, то, пожалуй, его бы вывернуло наизнанку!

' — Вот она, цена прогресса, — мрачно подумал попаданец, с силой выколачивая из трубки золу и нервно набивая её заново, — мастерская мира, всемирная фабрика… а дышать здесь местами хуже, чем в осаждённом Севастополе!'

Будто иллюстрируя его мысли, мимо, задевая борт, проплыло чудовищно раздувшееся человеческое тело, сгнившее, с лопнувшей на нём одеждой, потерявшей всякий цвет и фасон, осклизлой и покрытой какими-то ракушками, водорослями, водяными насекомыми и Бог весть, какой ещё дрянью.

Вскоре тело догнали какие-то сомнительного вида личности на старой лодке, и, ругаясь отчаянно с оборванцами на второй, опоздавшей лодке, принялись затаскивать покойника к себе.